«Я просто применяю здравый смысл к общеизвестным фактам» — 2 - Сагамори Яшико - Страница 23
- Предыдущая
- 23/54
- Следующая
— Почему? — прямолинейно спросил я.
Акмаль не был готов объяснять то, что должно было быть понятно без всяких объяснений. Немного подумав, он объяснил:
— Они пьют чай с бараньим салом.
— Тогда и я — не человек, — возразил я.
— Почему? — спросил Акмаль.
— Я ем свинину, — сказал я.
— Ты не понимаешь, — заверил меня Акмаль.
— Нет, не понимаю, — не стал спорить я.
— Они всегда врут, — сказал Акмаль.
— А узбеки всегда говорят правду? — поинтересовался я.
— Нет, но дело не в этом.
— А в чем?
— У них нет чести.
— В то время, как у каждого узбека она имеется в избытке?
— Нет, но дело не в этом.
— В чем же дело?
— Они все омерзительны.
— Чем?
— Они пьют чай с бараньим салом. Они — не люди.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что если поставить рядом узбека и казаха, то практически никто не сможет сказать, кто из них кто? — спросил я.
— Ты не понимаешь, — сказал Акмаль с отчаянием в голосе. — Они хуже животных.
— А эстонцы? — спросил я.
— При чем здесь эстонцы?
— Эстонцы хуже животных?
— Откуда я знаю? Я их ни разу не видел. Наверно, нет.
Это имеет смысл. Огромный Казахстан граничит с Узбекистаном с севера. Крошечная Эстония расположена за тысячи километров к северо-востоку. Если узбеки отводят своим соседям-казахам более низкое положение на древе эволюции, то эстонцам с их совершенно чуждой узбекам культурой, казалось бы, должна была достаться какая-нибудь совсем другая ветвь, занятая беспозвоночными или, в крайнем случае, земноводными. У ксенофобии, однако, своя логика. Русские подсмеиваются над украинцами, которые не терпят русских, но объяснить англичанину, как отличить одного от другого было бы так же трудно, как объяснить разницу между англичанами и ирландцами таджику, которого, в свою очередь, не следует путать с туркменом. По отношению к тому, что находится вдали, мы проявляем, в крайнем случае, любопытство. Ненависть же вызывает то, с чем люди сталкиваются достаточно регулярно, чтобы полагать, что они это понимают.
Это, казалось бы, должно объяснить повсеместность антисемитизма. Евреи-то тоже повсеместны. Когда они приезжают в новую страну, их легко распознать по клекоту, с которым они произносят свои «Р», по акценту, который невозможно перепутать ни с каким другим, по неловко построенным фразам. Но дети их без усилия маскируются под местных и обычно говорят и пишут на местном языке, не говоря об успешном решении ряда других сложных задач, лучше самих местных. Для иностранца отличить русского еврея от русского русского труднее, чем казаха от узбека. Не в этом ли кроется причина русской ненависти к евреям?
На самом деле, все не так просто. Я бы хотел рассказать еще об одном моем однокласснике, Толике Потапове. Он родился в поселке Масловка Воронежской области. Надеюсь, что слово «поселок» не будет неправильно понято моими американскими читателями. В этой благословенной стране поселок — это место в пригороде, куда усталый отец семейства ежевечерне возвращается после трудового дня в городе, чтобы насладиться заслуженным отдыхом в доме, который он может хоть завтра продать за семизначную сумму. Жена приезжает за ним на станцию на одной из трех принадлежащих им машин. Благовоспитанная собака приветливо машет ему хвостом из-за невидимого электрического забора, окружающего безупречно подстриженную лужайку. Его покой не будет нарушен детьми, которые в этот час тусуются с друзьями в одном из многих недорогих ресторанов, удобно расположенных недалеко, но и не слишком близко от дома. Те полчаса, что требуются его жене, чтобы приготовить для него вкусный и здоровый обед, он проведет на тренажере, развеивая накопленный за день стресс перед телевизором, настроенным на «CNN».
Масловка была поселком другого типа. Вполне возможно, она была куда кошмарней того, как мои американские читатели представляют себе гулаг. Родители Толика, как и большинство их односельчан, были неграмотны в самом страшном, буквальном смысле этого слова. Толик был младшим из четырнадцати детей в семье. До трехлетнего возраста дожили трое: сам Толик, его старший брат и еще более старшая сестра. Сестра умела читать и могла написать свое имя. Брат стал доктором технических наук. Толик, закончив мехмат МГУ, поступил в аспирантуру и в конце концов тоже защитил докторскую. В то время, когда Толик внес свой вклад в развитие моих теорий о природе антисемитизма, мы с ним были первокурсниками и близкими друзьями. Вот, что произошло. Один из наших однокурсников, Юрий Д., сделал гадость. Я сказал Толику, что не ожидал такого от Юрия. Толик безмятежно спросил:
— А чего еще ожидать от еврея?
Его реакция застала меня врасплох. Я не был готов к тому, что человек, с которым мы делили комнату в общаге, сидели рядом на лекциях, вместе ели скудные обеды в студенческой столовке, вместе пили и вместе обсыхали после пьянок, окажется антисемитом. Не зная, как среагировать, я промямлил:
— Он, кажется, поляк. (На самом деле, нехороший человек оказался украинцем.)
— Поляк, еврей — одна мразь, — заверил меня мой друг.
Пока я пытался осмыслить это откровение, мне пришел в голову вопрос: а видел ли Толик хоть раз в своей жизни живого еврея до того, как поступил в МГУ? И я, вместо того, чтобы обрушить на него свой праведный гнев, коварно, как и следует еврею, поинтересовался его мнением о Науме Ильиче Фельдмане, который преподавал нам матанализ и был любим студентами. Толик подтвердил свое высокое мнение о Фельдмане и спросил, какое отношение мой вопрос имел к нашему разговору. Я сообщил ему, что Фельдман — еврей.
— Неужели? — удивился Толик. — Значит правду говорят, что даже среди евреев встречаются хорошие люди.
К счастью для меня, процент евреев на мехмате в то время был гораздо выше процента евреев среди населения нашей бывшей родины. (Два года спустя с этим безобразием было покончено.) Бедный Толик был одним из всего лишь трех русских в нашей компании. Я неторопливо прошелся по списку наших общих друзей. По мере того, как я разоблачал их одного за другим, Толино видение мира менялось прямо у меня на глазах. Когда я сказал ему, что девушка, в которую он был безнадежно влюблен, тоже была еврейкой, он заподозрил неладное и потребовал, чтобы я раскрыл источник моей информации. Я объяснил ему, что русские фамилии кончаются на «-ов», на «-ев» и на «-ин». Еврейские же фамилии звучат по-иностранному и кончаются на «-ер», на «-ман» и другие странные сочетания букв, которых в конце честной русской фамилии не найдешь, как, например, «-берг». Тут Толик поглядел на меня с ужасом, и я с садистским удовольствием добил его, сказав:
— Да, Толик. И я тоже.
Он, ни слова не говоря, вышел из комнаты.
Я не упоминал об этом эпизоде до тех пор, пока он сам не заговорил о нем. Это произошло месяца два спустя.
— Ты помнишь наш разговор про Юру Д.? — спросил Толик.
— Смутно, — ответил я.
— Мне стыдно за себя, — сказал Толик.
— Проехали, — сказал я.
Но потом мне стало любопытно, и я спросил его, откуда взялась его уверенность в том, что евреи непременно должны быть плохими людьми, если он до своего приезда в Москву ни разу евреев не видел и даже не знал, как отличить их от обыкновенных людей. Толик объяснил, что в Масловке, где за всю ее историю, насколько ему было известно, евреи не появлялись даже проездом, все знали, что они — плохие люди, вечно пытающиеся придумать, как им то ли родину продать, то ли русского человека объегорить. Кроме того, даже те масловцы, кто никогда в жизни не был в церкви (а масловскую церковь заколотили досками еще до войны), помнили, что евреи были христопродавцы и христоубийцы. Так я узнал, что евреев можно ненавидеть, не вступая с ними в контакт.
На самом деле, феномен этот давно известен. «Венецианский купец» Шекспира был поставлен в 1597 году, через 307 лет после того, как евреи были изгнаны из Англии. Тогдашние лондонские театралы, как и несколько поколений их предков, о евреях знали только понаслышке. Тем не менее, они без малейшего усилия распознали типично еврейские черты главного героя пьесы. Сделать Шейлока гоем Шекспир не мог: это разрушило бы фундаментальный контекст пьесы гораздо более основательно, чем если бы он, например, решил бы сделать Отелло норвежцем. В Норвегии убийства на почве ревности случались, скорее всего, реже, чем у мавров, но все же случались. Гораздо труднее вообразить ситуацию, в которой норвежцу пришлось бы уверять окружающих, что он — такой же человек, как они.
- Предыдущая
- 23/54
- Следующая
