Окольные пути - Саган Франсуаза - Страница 23

• Предыдущая
• 23/36
• Следующая

При этом у Лоика был довольный вид кретина, подумалось Диане.

– Я обработал три поля, там, у дороги, и начал на четвертом поле рядом с балкой. Но там трудно работать: повсюду камни… – Бедняга аж стал заикаться.

– Ладно уж, заканчивайте там, а мы в это время будем собирать на первых трех, – сказал Фердинан. И без всякой злобы добавил: – Ну, вперед, паршивое стадо!..

– Я все же отправлюсь с вами, – сказал Морис. – Я смогу управлять лошадьми, и потом, я хочу показать мадемуазель Люс, как работает жатка…

Из-за раны у него был такой несчастный и униженный вид, что Лоик сочувственно улыбнулся ему, и, к его великому удивлению, парень с благодарностью улыбнулся в ответ, сразу же став похожим на ребенка. И Лоик снова ощутил его обаяние.

– Ни у кого не найдется фотоаппарата? – спросила с улыбкой Диана. – В Париже нам не поверят! Я подбираю колоски, а Лоик – на этой жатке-молотилке-веялке, или как ее там! Ах, нет! Нам понадобятся доказательства! Уверяю вас!.. – И поскольку ей никто не ответил, она скромно и мило прибавила: – Можно обойтись и без «лейки»! Сгодится любой маленький «Кодак»!

Но, судя по тому, что все промолчали, в Босе никто не увлекался фотографией.

При этом все встали и направились к порогу, а на дворе, несмотря на ранний час, уже чувствовалось палящее дыхание зноя. Но срывающийся голос Никуда-Не-Пойду остановил всеобщий порыв:

– Ну уж нет! Я в поле никуда не пойду. Я не хочу оставлять его одного с ней!

Все обернулись; голос Никуда-Не-Пойду звучал раздраженно и страстно, в нем была та особая значительность, какую умеют придавать своим словам только идиоты, свойство, постепенно стирающееся с годами, как, впрочем, и сам идиотизм.

Развернувшись, все хлебопашцы, за исключением Фердинана, с изумлением посмотрели, как он обвиняющим жестом указал на Диану Лессинг, которая также остолбенела (впрочем, ненадолго).

– Не хочу, говорю вам! Не хочу! Вон как она смотрит на него!

– Что он еще выдумывает! – возмущенно крикнула Арлет Анри.

– Этот парень – буйнопомешанный! – сказал Лоик, которого забавляла эта ситуация.

– Ах, нужно заставить его замолчать, наконец! Он лжец! – не преминула добавить Люс.

– Но… но? Да что же это такое? Или мне все это снится? Люс, дорогая, скажите, что мне все это снится!

Жалобный, боязливый, неуверенный голос Дианы Лессинг, по мысли его обладательницы, должен был вызвать у хлебопашцев восхищение терпением и выдержкой парижан, но заставил содрогнуться Лоика и Люс, расслышавших в нем нечто предвещающее великую бурю. Они оба втянули головы в плечи и обменялись ободряющим взглядом.

– Снится ли мне это? Или этот парень действительно обвиняет меня в дурных намерениях по отношению к этому бедному молодому человеку, Брюно Делору, которого я знаю – как и его мать – уже более двадцати лет?..

– Ну и что. Не хочу его оставлять с вами! – продолжал упорствовать Никуда-Не-Пойду.

– Да что же вы, мсье! Будьте уверены, что, если бы мне было двадцать лет, тогда меня не следовало бы оставлять наедине с Брюно Делором. Он самый красивый молодой человек в Париже, именно за это его ценят все женщины в столице; знайте также, что все они бьются за право взять его на содержание, но он никогда, слышите, никогда не заглядывался ни на какого парня!

– Но я, – промямлил красный как рак Никуда-Не-Пойду, – но…

– Нужно быть таким порочным и сильным, как вы, чтобы воспользоваться его состоянием после солнечного удара. Должно быть, он принял вас за женщину. Это единственное объяснение!

Видя недоверие публики, захваченной этой историей, хотя и несколько шокированной сообщением о профессии Брюно, и откровенное веселье Лоика, Диана сочла своим долгом расставить точки над «i».

– Признаюсь, что только при серьезном солнечном ударе можно увидеть в вас особу, принадлежащую к слабому полу. Но если это не так, то, значит, вы изнасиловали его! Да, мсье! Изнасиловали! Мне неизвестно, какой славой вы пользуетесь в этих местах, но думаю, что дурной! Я не ошибаюсь? – спросила она, резко повернувшись к Арлет, которая аж подпрыгнула.

Размеренный голос, исполненный праведного гнева и превративший клетчатый комбинезон Дианы в римскую тогу, заворожил ее. Это было лучше, чем радио! Но Арлет не знала, что делать, что сказать, оставалось только удивляться. Никуда-Не-Пойду дурно обошелся с этим красивым молодым человеком, таким напыщенным, таким высокомерным?.. Она повернулась к дурачку:

– Менингу! Ты сделал что-то с мсье?

– Что-то?

– Да, что-то. Не строй из себя идиота. Что-то, что ты сделал с викарием.

– С каким еще викарием? – воскликнула Диана, придя в восторг от такого бурного прошлого.

Лоик сделал ей знак замолчать. Менингу выпрямился, глаза его округлились, а щеки порозовели.

– Но я ничего не сделал мсье Брюно! Сначала он не схотел! Да и я сам не схотел! А потом он хотел мне все отдать, а я от всего отказался. Он хотел дать мне коз и фиников, а я сказал «нет», мне ничего не нужно… вот и…

– Тебе ничего не было нужно, кроме часов, – строго сказала Арлет.

– Да, кроме часов. И потом, я не очень-то люблю финики, – предпринял попытку оправдаться обвиняемый.

Арлет повернулась к Диане. Казалось, она удовлетворилась этими объяснениями, но сожалела о потерянном времени. Развеселившиеся жнецы вспомнили о своем долге и направились к двери.

– Ладно, – сказала Арлет Менингу, – ты слышал, что сказала мадам? Она тоже не хочет твоего приятеля. Значит, оставь его в покое и отправляйся на работу. Давай, вперед!

– Ну-ка, пошли, – властно сказал Фердинан.

И готовый расплакаться Менингу двинулся за ними следом, бормоча что-то себе под нос.

– А вы можете поручиться, что он не обманывает? – спросила Диана у Арлет, как только они уложили в постель и напоили липовым отваром беднягу Брюно, превратившегося в куклу, в безвольную куклу. После этого женщины принялись чистить неизвестные Диане овощи, которые, по ее мнению, можно было оставить и в кожуре.

– Менингу, – сказала Арлет, – никогда не врет! Он не умеет врать, бедняга!

Она произнесла эти слова с таким спокойствием, как будто говорила о классическом для психиатрии серьезном заболевании.

– А кто этот викарий?

– Маленький семинаристик, очень пугливый, бедняга! И еще – большой жалобщик. Кюре не знал, как его успокоить.

– Успокоить? Но почему?

– Никуда-Не-Пойду… схватил его… В тот день была гроза. С ним хлопотно только в грозу, тогда нужно прятать от него детей и молодых ребят. А в остальное время он… спокойный. У вас получаются слишком толстые очистки, мадам Диана, – сказала Арлет. – От моих кабачков ничего не останется!

– От кабачков? А это кабачки? Я совсем по-другому представляла себе кабачки, это забавно…

– А какие же, по-вашему, должны быть кабачки? Вы никогда прежде их не видели?

– Никогда, только в запеченном виде.

– Ну что же, сегодня вы увидите их и запеченными; теперь вы знаете, как они выглядят. Вот так-то, мадам, век живи, век учись.

– Ну да, ну да, – сказала Диана с почти неподдельной меланхолией.

Прежде она очень боялась Арлет Анри, теперь же привязалась к ней. («Как же не идет ей ее имя!») Ей хотелось бы иметь в Париже такую подружку, такую «straight»,[13] сказала она про себя по-английски – что делала всякий раз, когда не могла найти нужного слова, а рядом с ней был кто-нибудь, достаточно знающий английский язык, чтобы оценить ее двуязычие; в противном случае, если она не могла найти нужного слова, а рядом никого подходящего не оказывалось, она бросала это занятие. Деревня хороша тем, что всегда можно поговорить самому с собой; это было весьма забавно и, конечно, очень полезно для собственного кругозора. Очень мило. Она постарается делать так же и в Париже. В Париже или в Нью-Йорке. Боже мой, они даже не знали, в какой столице окажутся на следующей неделе, в десяти или в пяти тысячах километрах от своей страны, а может быть, и в какой-нибудь тюрьме. А она здесь восхищается этим Босом! Андре! Андре Адер! Нужно было во что бы то ни стало разыскать Андре Адера! Сказать ему, что они еще живы, чтобы он не отплывал без них, не оставлял их на ферме или еще где-нибудь, к тому же почти без денег. Даже нужда не заставит ее продать драгоценности! В этом она клялась каждому, кто дарил их ей, – своим мужьям или редким любовникам. Она дала эту клятву и самой себе. Слишком глупо продавать драгоценности в спешке, при этом всегда теряешь половину, а то и три четверти от их цены. Впрочем, это относится не только к драгоценностям, к мехам тоже. Продать драгоценности можно только в самом крайнем случае. Короче говоря, нельзя доводить дело до крайности, так-то!

• Предыдущая
• 23/36
• Следующая