«Литке» идет на Запад! - Юнга Евгений - Страница 6

• Предыдущая
• 6/21
• Следующая

Рассвет занимается над неправдоподобно-фиолетовыми горами. Подняв квадратные желтые и черные паруса, скользят по глади Японского Средиземного моря рыбачьи шхуны. Ласково плещет под окнами вагона едва заметная зыбь. На другой стороне полотна кучатся мандариновые рощи; копаются на полях, по колено увязая в грязи, крестьяне; живописно раскинулись среди зарослей бамбука, туи и карликовой сосны деревянные домики бесчисленных деревень; плетутся коровы, запряженные в арбы; на огромных плакатах намалеваны молитвенные иероглифы, которыми японский крестьянин отгоняет «злых духов» с поля, арендованного у помещика.

Шестая проверка. Коверкая фамилии, полицейский, присланный из Касадошимо, пересчитывает нас и, доставив на катер, что-то втолковывает переводчику.

Тот обращается к первому штурману, встретившему экипаж на вокзале:

— Гаспадин агент политицеской полиции зелает знать, поцему так мало приехало моряков из бивсих на «Литке» в нацале ремонта?

Старпом ухмыляется:

— Передайте господину агенту политической полиции, что он очень много желает знать.

Кривой, как японская сабля, мыс, скрывший вход в бухту Касадошимо, отступает в сторону, открывал миниатюрный рейд и сверкающий белизной надстроек «Литке».

— Наконец дома, — облегченно вздыхает Маслыко, прыгая на кормовую палубу. — До чего ж надоели фараоны!

Мы на борту краснознаменного ледореза.

Луч прожектора сверкающим клинком режет липкую мглу, обнажая крутые берега, поросшие сосной и туей, уродливые впадины пустых доков. Стиснутый горами, рейд кажется огромной ямой, над которой протянута выцветшая лента Млечного пути. В глубине бухты горят рубиновые отблески огней Касадошимо; ярко освещены лавки торговцев, изогнутые крыши и просветы вестибюлей публичных домов.

Последние часы стоянки. Четверо суток мы принимали отремонтированный японцами ледорез. Проверяя главные двигатели и рулевую машину, всюду находили небрежные недоделки и убеждались в сомнительном качестве доковых работ.

Машинисты ругались: подчистить «хвосты», оставленные японцами, означало целиком заполнить ремонтом владивостокские предотходные дай, которые каждый надеялся провести среди семьи и друзей.

Под бортом «Литке» ошвартован ветхий сампан (лодка), набитый слесарями из дока.

Они кончили ремонт рулевой машины и разъезжаются по домам.

Прыгаю на дно сампана и, поскользнувшись, сбиваю соседа. Вскрикнув, он, под мяукающий смех японцев, садится в лужу воды, просачивающейся сквозь разбитые пазы.

— Ой, роскэ! — смеются в сампане над моей неловкостью.

— Роскэ медведь ворчит сбитый рабочий. — Папироса есть? — просит он компенсацию.

Пачка «Пушки» моментально пустеет.

Сажусь на корме, где лениво галанит веслом лодочник. Отжав брюки, японец пристраивается рядом. Свет фонаря падает на его лицо, стриженные ежиком волосы, маленький низкий лоб и чуть-чуть приплюснутый нос.

— Гуляй, роскэ? — спрашивает он. — Касодосимо барисня много… Ходи ко мне, роскэ, — неожиданно приглашает он.

Минуту размышляю. Предложение японца соблазнительно — увижу, как живет рабочая семья. А вдруг провокация?..

— Ираси[10], — говорю слесарю.

Сампанщик, тяжело ворочая веслом, подгребает к причалу.

Карабкаемся по выступам высокой стены, минуем контрольные ворота.

Центральная улица Касадошимо пустынна. На низеньких раскладных табуретах дежурят торговцы. Сонно жужжат мухи, облепив лотки о фруктами. Груды больших яблок, кисло-сладкая фурма, почернелая от времени, сморщенная кожура бананов, мясистые помидоры, крупная, еще подопрелая клубника и висящие над дверьми ананасы, — все покрыто гудящим, как далекий мотор, роем мух.

Постукивая широкими гетта, из полутемного вестибюля выбегает навстречу нам женщина. На ней узорчатое кимоно, блестящая, словно воронье крыло, башенная прическа. Подрумяненное лицо расплылось в улыбке, узкие глаза смотрят по-собачьи просяще.

— Аната[11]! — шепелявит женщина и тянет за собой, делая непристойный жест. — Моо-ой миленькоо-ой, — растягивает она заученное обращение.

Спутник резко останавливает женщину. Та недовольно отпускает мой рукав и отходит в сторону.

Набеленные и накрашенные проститутки стоят у каждого дома, карауля прохожих. Днем они обивают ржавчину с корпусов пароходов, поднятых в док, вечером «работают» в публичных домах за проценты с пива и семнадцать иен[12] в месяц. Когда пароходов нет, их рассчитывают отовсюду.

Блестят под луной металлические черепицы крыш. Темной уличкой поднимаюсь за японцем в гору. Он раздвигает сьодзи крайнего дома и, сняв резиновые туфли — варакуси, проходит в комнату. Оставив ботинки у порога, иду следом.

Док Касадошимо (Япония), где ремонтировался «Литке».

Приветствуя нас, сгибается до пола в поклоне миловидная, но злоупотребляющая косметикой жена слесаря, удивительно похожая на женщину, выбегавшую из вестибюля публичного дома. Вглядываюсь. Ну, конечно, она и есть! Ничего не понимаю.

Заметив мое недоумение, японец объясняет:

— Слусай, роскэ. Моя работай начинай сесть утра, концай десять вецера. Моя полуцай тридцать пять иена месяц. Моя кусай хоти, денег мало-мало…

Он коротко рассказывает о нищенской жизни рабочих дока, об их женах, вынужденных заниматься проституцией, чтобы семья не умерла с голоду.

Пока мы беседуем, жена японца расставляет на циновках лакированные подносы и чашки с супом. Пробую. В воде плавает несколько макаронин, перышки зеленого лука и морская трава, жесткая и колючая. Не желая обидеть хозяев, хлебаю воду. Случайно проглатываю траву, чувствую, как к горлу подступает тошнотный клубок. Благодарю и отодвигаю поднос.

На второе подается в той же чашке небольшая горстка риса. Обед запиваем теплым пивом, купленным в лавчонке напротив.

Так живет средняя рабочая семья, имеющая месячный бюджет до шестидесяти иен. Из этого количества, тридцать пять приносит муж, семнадцать жена зарабатывает в публичном доме и восемь поденщиной на ошкрабке ржавых корпусов.

Осматриваю комнату. На легких, из спрессованной бумаги, стенах прибиты размалеванные иероглифами рекламные плакаты парфюмерных фирм: неизменная красавица-гейша в сиреневом кимоно, раскрывшая банку с кремом; в углу, за ширмами, стоит дешевый шифоньер, — на нем зеркало, приборы для ухода за прической, флаконы с лаком и банки с белилами: профессия обязывает! У стены скатаны циновки для сна и маленькая скамеечка, подкладываемая под голову, чтобы не испортить прически.

Японка убирает посуду и, склонясь на миг перед мужем, кивает мне на ширму, сопровождая приглашение непристойным жестом проститутки.

— Иди, иди, роскэ, — разрешает слесарь. — Моя мадама оцень любит роскэ моряка.

Угадываю его желание: надо возместить стоимость пива. Непредвиденный расход сделал солидную брешь в бюджете рабочего. Достаю три йены, прощаюсь и выхожу на улицу.

Касадошимо дремлет. Застыли на табуретах лавочники; в угловой парикмахерской застегнутый до горла в белоснежный халат брадобрей возится с запоздалым клиентом; махая широкими рукавами кимоно, зазывают прохожих проститутки. Охрипшие голоса женщин тонут в оглушительном вопле патефона.

Рокочущий бас склянок разносится над бухтой. Берега отбрасывают прочь протяжные звуки, повторяя их звенящим эхом. Сампан бесшумно скользит к тусклой летучке, закрепленной на кормовых поручнях ледореза. Старик-лодочник в соломенной шляпе грибом мурлычет тоскливую песенку о судьбе рыбака, застигнутого штормом в открытом море…

На рассвете без гудков покидаем рейд и, отстояв часы бункеровки в Моджи, выходим на широкую морскую дорогу.

• Предыдущая
• 6/21
• Следующая