Петр Великий (Том 2) - Сахаров Андрей Николаевич - Страница 71

• Предыдущая
• 71/217
• Следующая

Они оба, вытаращив глаза, долго разбирали написанное, но так ничего и не поняли.

– Видно, сызнова надобно приниматься! – вздохнул государь и, поплевав на руку, приладил к спине Бутурлина новый лист бумаги.

– Веди – слово – есть – людие… – тяжело, точно корчуя корни, сопел Пётр в лад выводимым буквам…

«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, государыне-царице и великой княгине Наталье Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу, и о твоём здравии слышать желаю, а у нас молитвами твоими здорово всё. А озеро всё вскрылось сего двадцатого числа, и суды все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами станет, и о том милости прошу, чтоб те канаты, по семи сот сажен, из Пушкарского приказу, не мешкав, присланы были. А за ними дело станет, и житьё наше продолжится. Посем паки благословения прошу. Из Переяславля, апреля 20 дни 7197[114] года. Твой сын Петрушка».

Устал Пётр от непосильной работы пером. Улёгся на край брезента, другой край закинул на себя и, подложив под голову кулак, задремал.

Слабым шелестом, точно лёгким дыханием ветерка, из уст в уста перелетали по верфи три слова:

– Умолкните, государь почивает.

Шумливый переяславльский работный двор государев занемел, как тихий деревенский погост.

Цедула сына не по мысли пришлась Наталье Кирилловне.

– Жди, покель канаты сдобудем да на Переяславль доставим, – ворчала она – А той порой мало ли что приключиться может с робёнком… Изведут его, государика, и не приметит…

По совету Стрешнева она позвала Евдокию Фёдоровну.

– Истомилась небось? – сочувственно привлекла к себе Наталья Кирилловна молодую.

– Как Богу угодно, – покорно поглядела в подволоку Лопухина – А я не ропщу на государя.

Тихон Никитич ухмыльнулся:

– Ты-то не ропщешь, а царь, я чаю, без молодушки весь поизвелся – И склонился к зардевшейся Евдокии Федоровне. – Прописала бы цедулку ему… Да губки-то не подбирай… Знаю, что сказываю. Как узрит руку твою, так и потянется миловаться с молодою женою.

Евдокия, без возражения, написала под диктовку боярина:

«…Государю моему радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива, жёнушка твоя Дунька челом бьёт».

Поутру Стрешнев отправился с цедулой в Переяславль. Пётр встретил гостя на берегу озёра.

– По здорову ль? – обдал он Тихона Никитича крепчайшей струёй махорочного дыма.

– По…апчхи!.. здор…чхи!.. ову, велик… кху-кху-чхи… кий…

Царь покатился от хохота и, раскурив трубку, снова задымил в глаза боярину.

– Избави! – пал на колени Стрешнев, не переставая оглушительно чихать и кашлять.

Побросав работу, людишки исподлобья поглядывали на потеху царя. «Как есть басурман! – покачивали они осуждающе головами. – Не инако – подменённый, не сын Алексея Михайловича».

Взглянув случайно на работных, государь оборвал смех и побагровел от гнева.

– Дармоеды! – схватил он дубинку и изо всех сил швырнул ею в людишек.

Работные рассыпались в разные стороны. Один из них не успел отскочить и со страшным криком рухнул наземь: концом дубинки ему вышибло глаз.

– Никак, токарь Антипка? – упавшим голосом произнёс царь. – Кто же замест его токарить будет?

Брант обнадёживающе улыбнулся.

– Не кручинь, мой гозудар. В слобод токар голландец куда лючш Антипку.

Согнув спины, работные прилагали всё усердие, чтобы не вызывать новой вспышки гнева у государя.

Пётр увёл Стрешнева в вежу[115]. Прочитав цедулу, он снова освирепел.

– Анафемы! Ироды! Связали меня с богомолицею-начётчицею!

Покорно выслушав брань, Тихон Никитич приложился к локтю царя и перекрестился.

– Воля твоя, а не затем я послан к тебе царицей-матушкой. Не об Евдокии Феодоровне кручина наша.

И вполголоса передал слух о готовящемся покушении на Петра и Наталью Кирилловну.

Пётр мгновенно собрался в дорогу и, почти никого не предупредив, уехал в Преображенское.

Колымагу царя сопровождал сильный отряд преображенцев. Впереди на полудиких аргамаках скакали Ромодановский и Бутурлин.

Государя поразило обилие нищих, встречавшихся по пути. Они ползли на него со всех сторон, падали ниц, униженно молили о подаянии.

В прежние свои поездки, когда Пётр весело мчался на коне в Переяславль, ему некогда было думать о встречных он их не замечал. Все помыслы его были там, на верфях. Теперь же, из колымаги, ему точно впервые открылась доподлинная убогая Русь. Это вконец расстроило его и ещё больше испугало.

– Откель их столь? Словно бы тараканы ползут на меня из щелей в печи! – растерянно бегал он глазами по сторонам и больно, до омертвения, тёр рукою дёргавшуюся правую щёку.

Какой-то обряженный в лохмотья и вериги юродивый остановил царя.

Ромодановский хотел было повернуть коня на дерзкого, но Пётр удержал его.

– Пущай каркает! Не замай! К тому, видно, идёт!

– Истина! Истина! – замахал ожесточённо кулаками юродивый. – К тому идёт! На погибели свои с басурманы побратался! Ужо и стрельцы по той пригоде сызнова к царевнушке перекинулись!

Ромодановский не вытерпел и вихрем налетел на юродивого. Жутко хрустнули кости под копытами аргамака.

Стрешнев предложил Петру остановиться на ночлег в деревне.

– Долго ли до лиха по ночному пути, – резонно указал он и этим сразу убедил заупрямившегося вначале государя.

Едва Пётр заснул, Тихон Никитич погнал наперёд прихваченных им на всякий случай из Москвы и засевших в лесу семёновцев.

Семёновцы получили строгий приказ очистить дороги от нищих и заставить крестьян встречать с хлебом-солью царя.

Утром, подъезжая к первой же деревне, Пётр с удивлением протёр глаза. У околицы толпились одетые по-праздничному крестьяне.

– Что за лицедейство такое? Аль за ночь разбогатели людишки?

– Не за ночь, государь, но во вся дни в достатке жительствуют крестьяне, – с бахвальством заявил Стрешнев. – А нищие, что ползли на тебя тараканами, и не нищие, а раскольники переряженные. То они, окаянные, насмехались над государем. То они все лицедействуют, проваленные. – Он зло ощерился и погрозился в пространство: – Пущай хоть один попадётся ещё! Сам буду четвертовать!

До самой Москвы была пустынна дорога. Нищие бесследно исчезли.

После того, как в Преображенском были изловлены языки царевны, пытавшиеся поджечь царскую усадьбу, Пётр как бы переродился. Встреча лицом к лицу со смертельной опасностью заставила его крепко призадуматься над своей судьбой. День за днём всё больше интересовался он тайными беседами ближних, сам уже, по собственному почину, назначал сидения, допрашивал языков и требовал, чтобы ему подробно передавали обо всём, что происходило в Кремле.

Когда Милославский попытался передать поджигателей в ведение Судного приказа, царь ответил ему резкою отповедью:

– Будет, Иван Михайлович! Довольно бесчинствовал ты с царевною на Кремле! Ныне я сам государствовать буду! – И отдал колодников для розыска Федору Юрьевичу Ромодановскому.

Хмельной, страшный в зверином гневе своём, князь производил розыск не в застенке, а на улице, перед толпой, и там же сжёг изуродованных пыткой узников на костре.

Прямо с места казни Пётр с ближними ускакал на Москву, в храм Василия Блаженного.

По случаю праздника Казанской Божьей Матери в церкви готовились к крёстному ходу.

К подпевавшему дьячкам царю подошёл Борис Алексеевич и долго что-то внушал ему.

Царь, распалившись, спрыгнул с клироса и очутился перед царевной.

– В ход?!

Точно впервые в жизни увидела правительница брата. Перед ней стоял незнакомый богатырь, ростом почти вдвое выше её, который, казалось, легчайшим движением может потрясти до основания своды храма, а взглядом острых, как ястребиные когти глаз, заставить пасть ниц перед ним, точно перед Иосифом из библейской сказки, самое небо, и солнце, и звёзды.

• Предыдущая
• 71/217
• Следующая