Боцман знает всё - Шманкевич Андрей Павлович - Страница 1

• 1/82
• Следующая

Андрей Павлович Шманкевич

Боцман знает всё

В давние-давние довоенные времена, когда я сам был мальчишкой, среди других книг попалась мне и такая: Андрей Шманкевич, «Кош на перевале». Рассказ. Книга мне понравилась, и я почему-то очень жалел, что ничего не знаю об этом писателе. А книжка запомнилась на всю жизнь, и даже обложка её, скромная, зеленоватая, и то, что она была издана в серии «Книга за книгой».

Так состоялось моё первое, заочное знакомство с писателем Андреем Павловичем Шманкевичем, и, конечно, тогда я не мог думать о том, что когда-то, вот сейчас, буду писать о нём. Тогда я не знал многого и, может быть, самого главного — что вскоре начнутся трудные годы войны с фашистами. И мог ли я предполагать, что после войны буду работать в редакции журнала «Затейник», где именно писатель Шманкевич Андрей Павлович будет заместителем главного редактора.

Кстати, может быть, нынешнему читателю этой книги будет любопытно узнать, что тогда работники детского журнала ходили в весьма необычной одежде: на Андрее Павловиче был морской китель, в котором он вернулся с войны, на мне — старые солдатские гимнастёрка и галифе, и даже наш главный редактор Василий Георгиевич Компаниец носил офицерскую форму со следами снятых погон…

В те годы я и узнал автора знакомой мне довоенной книжки «Кош на перевале» Андрея Шманкевича, узнал его и как писателя и как человека очень трудной и интересной судьбы.

Как-то я попросил Андрея Павловича рассказать о себе.

— Родился я на Кубани, в станице Владимирской. Слышал? Детство было голодное, но интересное. С восьми лет работал, жил на самостоятельных хлебах. Матери не было, а отец воевал — сначала в первой мировой против немцев, потом на гражданской за Советскую власть. Я жил по чужим людям. Был и просто беспризорником.

В комсомол вступил с первых дней организации комсомола на Кубани, но по молодости лет потом был переведён в пионеры и уже из пионеров опять в комсомол. Такие были годы…

Вдвоём с приятелем-однопартником перешёл через Кавказские хребты на берега Чёрного моря. С тех пор и стал моряком. Попробовал всё: посудник, матрос, кочегар, котельщик, слесарь, монтёр, качальщик на водолазном баркасе.

В двадцать восьмом году добровольцем ушёл на флот, в школу водолазов. Работал на Чёрном, Балтийском, Баренцевом, Белом морях. Поднимал ледокол «Садко». После несчастного случая под водой, поломавшего сердце, демобилизовался, но водолазом ещё работал на рыбных промыслах Каспия около Баку.

Довелось и в пограничных войсках поработать. Когда срок службы кончился, приехал в Москву учиться на артиста.

До самой войны работал в театре, сначала в Центральном детском, потом в Московском театре сатиры. На фронте был строевым командиром — командиром взвода. Обороняли Москву и гнали немцев от столицы. Наша бригада морской пехоты стала гвардейской. Однако немцы не дали повоевать — пробили голову.

После госпиталя меня направили на Амур в газету «Краснознамённый амурец». Воевал и с японцами. Брал Харбин…

Писал для радио — две повести: «Партизанские подмастерья» и «Подарок Тома Сойера». Очень жалею, что они не были напечатаны и пропали. Много написал фронтовых рассказов для журнала «Красноармеец»…

В эту книжку, которая называется «Боцман знает всё», вошли лучшие рассказы писателя. И когда я прочитал эту книжку, то подумал, что не только «боцман знает всё», — писатель, который написал её, тоже знает много, потому что всё, о чём он пишет, он пережил и прошёл сам. Я завидую такому писателю.

Узнав о том, что Андрею Павловичу Шманкевичу исполняется шестьдесят лет, я не поверил этому.

Ну, а если это и так, то пусть писатель будет всегда молод, как сейчас, потому что мы, его читатели, ждём от него ещё немало новых книг — весёлых и грустных, умных и добрых, в общем, таких, какие нам очень нужны.

С. Баруздин

Мы сидели с Борисом Белобрысом под плетнём и с наслаждением грызли морковку. Теперь я уже и не помню: была ли это фамилия — Белобрыс или Бориса так дразнили, потому что он был на самом деле белобрысым. Свидетели нашего пиршества — подсолнухи, кукуруза и широколистые лопухи — стояли молча вокруг и закрывали нас от посторонних взоров. Это было необходимо, так как морковку мы добыли не совсем честным путём. Борисова мать заставила его прополоть бурьян между грядок, но ничего не говорила о прореживании моркови. Это мы с ним сделали по собственному разумению.

— Когда ей просторно, она крупнее растёт, — уверял меня Борис. — Только ты матери не говори… Она страсть как не любит, когда мы самовольничаем на огороде. Вас, говорит, шестеро, и если каждый будет своевольничать, так осенью и собирать нечего будет… Ну да ничего, мы ведь только по маленькому пучочку…

Морковка была ещё мелкая и безвкусная, но я сказал:

— Как мёд…

— Ещё слаще… — не согласился Борис.

— Слаще мёду ничего на свете не бывает! — возразил я.

— Нет, бывает…

— Сахар?

— Нет… Не сахар и не леденцы… — ответил Борис и загадочно усмехнулся.

Я начал называть подряд все известные мне в то время сладости.

— Арбуз? Дыня? Груши? Печёная тыква? Нет? Тогда ты просто всё выдумываешь… Нету ничего на свете слаще мёду, — сказал я решительно.

Борис засмеялся и вдруг огорошил меня:

— А щиколад?

Тут мне пришлось пойти на попятную, и я сказал:

— Так ведь я про то говорю, что мы пробовали сами, а щиколад твой не знаем, как он и пахнет.

— А я знаю, как он пахнет и какой он, — неожиданно объявил мой приятель. — Знаешь, какой он, щиколад-то? Чёрный и немножко красный. Вот такой! — Борис схватил и сунул мне черепок от разбитого горшка. — А пахнет он так, что голова кругом идёт. С непривычки ежели…

Я не знал — верить мне или не верить. Сам я ещё ни разу шоколада не видал и представлял его не чёрным, а совсем наоборот, прозрачным, как льдинка, какой-то невероятной сладости, неведомого вкуса…

— Где ты его видел? — недоверчиво протянул я.

— У сладкой барыни, вот где… Ходили мы к ней весной с мамкой. Две десятины-то наши она купила, вот и ходили к ней просить, чтобы хоть исполу нам отдала нашу землю.

— Как это — исполу?

— Пополам, значит… Мы будем пахать, сеять, убирать, а ей половину урожая…

— Так зачем же вы продавали? — возмутился я.

— Смотрите на него… Он не знает, зачем люди последний лохмот продают! Сколько нас? Семеро? Семеро… Есть нам что-нибудь надо было зимой? Папаня-то мой пошёл на войну с германцем да и… Вот потому и продали… А барыня не зевает, хапает.

Пришли мы к ней, — продолжал Борис, — сидим и ждём на порожках, когда сама выйдет. Сижу я и не понимаю — пахнет с её двора чем-то таким, что я не успеваю слюни глотать. Посмотрел в щёлочку и вижу — стол огромный стоит под тутовником, а рядом печка. На печке тазище вот такой, как жар горит… За столом ребята сидят, чисто все одетые, по-праздничному… А сама барыня берёт что-то ложечкой из сундучков разных, из мешочков, на весах вешает на маленьких и всё в таз сыплет. И ещё пальцем по книжке водит… Я шепчу: «Маманя, колдует барыня…» А она: «Не колдует, а щиколады варит». — «Зачем?» — «Такая, говорит, у неё забава на старости сыскалась. Варит да на ребятах пробует… Может, почудней какой сварить хочет…»

— Ну и что? — поторапливаю я Бориса.

— Потом сняла она таз с печки, остывать поставила. Про нас и не думает… А как остыло — вывалила всё варево на стол и давай месить да раскатывать, вроде как на вареники… Ребят тоже заставила катать… Потом ножом порезала на кусочки и опять остывать поставила. А как остыли… — Борис даже глаза зажмурил, — как остыли, она и говорит ребятам-то: «Ешьте». А сама только махонький кусочек себе в рот положила, жуёт и голову то на один бок наклонит, то на другой…

• 1/82
• Следующая