Хроникёр - Балуев Герман Валерианович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/111
• Следующая

За преддворьем с кучей наколотых дров была дощатая высокая стена и вторые ворота. А сверху выходил козырьком навес, накрывающий, по затонскому обычаю, от дома до сарая часть двора. Славка перелез через дрова, поднял из бурьяна лестницу, бесшумно взобрался на козырек, на перекрытие над двором, выявился копной на фоне звездного неба, пропал и через минуту открыл ворота.

— Давай, заходи домой!

Луна освещала сарай, огород и темные стекла веранды.

— Во! — потянул носом Слава. — Опять какой-то дрянью полил... Селекционер! — Слава крякнул и покрутил головой. — Пить хочу. — Пошел по тропинке среди огородных зарослей, открутил, нагнувшись, кран летнего водопровода, попил. Я прошел к нему и тоже попил из ладоней, стараясь не забрызгать туфли.

Затем мы оказались в мастерской, дверь которой перекосилась, вросла в землю так, что пришлось протискиваться в узкую щель.

— Мастер! — кивнул на просевшую дверь мой провожатый. — За что ни возьмись — все у него или не открывается, или не закрывается. — Слава включил в мастерской электрический свет, и мы полюбовались обилием первоклассного самодельного инструмента в гнездах над огромным, заваленным разным хламом верстаком. Отливая роговой желтизной, поблескивали рубанки, фуганки, шерхебели, стамески, долота, угольники, висели всевозможные пилы, коловороты, дрели. На полках, опоясывающих другие стены, стояли всевозможные пузырьки и банки, канифоли и лаки, лежали сверла и полотна для резки стали, паяльники и бобины легкоплавких металлов. Один лишь набор плотницких топоров с томно изогнутыми подсолнечно лаковыми топорищами мог надолго удержать даже холодный и не ценящий взгляд. Мастерская была дико завалена стружками, чурбанами, обрезками досок. Повсюду к стенам были приткнуты кряжистые дубовые колоды — заготовки, кленовые и березовые плашки, колода мореного дуба, ореховые и ясеневые, нежные, уже обработанные дощечки... Ни у кого в затоне не было такого богатства. А главное, таких, как у Андрея Яновича, рук. И для него, конечно же, не представляло труда поправить дверь в мастерской, пристрогать в доме оконные створки, но для него перевешивать старую гниловатую дверь было как бы низко. «Выбросить надо, а не перевешивать. Барахло!.. Вот с огородом закончу, новую сделаю. В дубовой обвязке! — кричал он. — Хе-хе!» Но так, разумеется, и не делал. Не лежала у него к мелочам хозяйства душа. Год за годом он делал инструмент, чтобы с помощью уже этого инструмента сделать еще более изощренный инструмент. Ему было, очевидно, просто приятно осознавать, что он может все что угодно сделать. Но зачем делать, если можно, он чувствовал, и без этого обойтись?

— А? — сказал Славка с какой-то сладкой тоской. — Я бы вот здесь поработал, не отказался. Ты меня понял, Лешка?.. Вот так!

Выключив свет, мы протиснулись из мастерской, и Слава положил мне руки на плечи.

— Со свиданьицем! — Он всхлипнул как-то бездомно, по-собачьи. Потом расправился, спросил строго: — Подарки привез?

— Подарки?

— Да ты что это?! Друг! — Славка отстранился и посмотрел на меня с изумлением. — Ответственный работник! Явился к матери! Из Москвы! Да ты... — Славка даже задохнулся от возмущения, покачал головой:— Пошли за подарками!

Мы снова оказались за воротами.

— Да ты что, какие подарки?!

— А не знаю. Какие найдем.

Как-то очень быстро с нами оказался Крыса, оброненный нашей компанией еще по дороге из детства. Я уж, признаться, его похоронил. Но потом услышал, что он снова в затоне, работает экспедитором ОРСа.

Теперь это был уже, конечно, не Крыса, а Виталий Викторович Мальвин, серый, маленький, неприметный и чуткий, как тень. Вместо кисти левой руки у него был протез, который я сперва не заметил, лишь обратил внимание, что рука висит деревянно.

Мальвин молча пожал мне руку.

Через десять минут он сорвал пломбу с какого-то склада, отомкнул черный висячий замок. Склад был невелик. Скорее, это была выгороженная часть большого склада с одним забранным решеткой окном. В дальнем торце — широкие полки со стоящими на них пятилитровыми банками болгарских помидоров, венгерских огурчиков, чего-то такого черносмородинного и брусничного. А по стене — ящики, коробки, четыре громадных магазинных холодильника. Под окном — застланный клеенкой стол с накладными, над столом — отрывной календарь и вырезанная из журнала «Огонек» картина с изображением осеннего леса. Мальвин молча, один за другим, раскрыл холодильники, демонстрируя ветчину, сливочное масло, поленья твердокопченой колбасы, золотистых копченых рыб. Потом откинул брезент с ящиков, показал, что из гнезд торчат бутылки армянского коньяка, шампанского. Я догадался, что это склад дефицита.

— Во! Понял? — сказал Слава. — Все есть. Да не для всех. — Он сел за стол и вопросительно посмотрел на меня. Я вопросительно посмотрел на Мальвина. Тот показал глазами на ящики, полки и холодильники: дескать, пожалуйста, берите, берите. — «Последний нонешний дене-е-о-чек гуляю с вами я, друзья!» — тихонечко пропел Слава, потирая руки и горделиво-весело взглядывая то на Мальвина, то на меня. Мальвин цепко в него всмотрелся, как бы силясь проникнуть в самую его душу, опустил глаза, ничего не сказал.

Я вынул из ящика бутылку коньяка, поставил перед Славой на стол. Помедлил выудил из бумажника десятку и дал Мальвину. Тот молча положил десятку в коробку из-под печенья и вернул ее, где была, на полочку рядом с календарем.

— А сколько он стоит? — кивнув на коньяк, спросил я запоздало.

— Пятнадцать рублей, — бесцветно сказал Мальвин.

Я протянул ему еще пять рублей. И Мальвин всё с тем же выражением внимательности положил пятерку в коробку.

— Народ-то как на это дело смотрит? — Я показал глазами на холодильники.

— Так это для народа и есть. — Мальвин сделал чуть заметную паузу, словно обозначил улыбку. — Для тех, кто любит «Мираж».

— Ага, — сдирая пробку, подтвердил Слава. — Курулин любит тех, кто любит «Мираж», и заставляет любить их начальника ОРСа. — Он поднял голову и показал на Мальвина. — Начальник ОРСа! Товарищ Мальвин! Виталий Викторович! Тоже... — со значением сказал Слава. — Все был на подхвате, в агентах. И вдруг всплыл!

— Г... всплывает, — сказал Мальвин.

Он был одет в дешевенький серый костюм и серую рубашку под галстук, который выглядел так, словно Мальвин повязал его несколько лет назад. Серые плоские и аккуратно подстриженные волосы были гладко разведены на пробор. Но главное в нем — это было как бы его отсутствие. Он самим своим стертым обликом, самой своей бесшумной повадкой как бы предлагал считать его отсутствующим, не останавливать на нем внимания. У него было круто сужающееся к подбородку личико с мелкими правильными чертами и внимательными, как у выскочившего из норки зверька, глазами.

— Во дьявол! — сказал Слава.

Мальвин отобрал у него бутылку, зажал коленями и ловко, одной рукой, открыл пробку.

— Ну, — разлив, сказал Слава, — давай! Чего ж ты телеграмму хотя бы не дал, а? Мы б тебя, как положено, встретили. Правда, Мальвин? Могли бы даже с оркестром. А чего?

— Это в наших силах, — сказал Мальвин.

Слава налил по второму разу, оставив пустым стакан Мальвина.

— У него язва, — сказал он мне. — Манную кашу жрет. Верно, Мальвин? А ему колбасу доверили. Че, Мальвин?.. Зачем это тебе?

— Мне это ни к чему, — сказал Мальвин, внимательно глядя на Славу.

— Давай, — сказал мне Слава. — Со свиданьицем. «Последний нонешний дене-о-очек гуляю с вами я, друзья!» — Схватил пряник из коробки, зажевал и, встретив взгляд Мальвина, пошарил в карманах, но ничего не нашел. — Дай ему пятнадцать копеек, — сказал он мне.

Я дал Мальвину двадцать копеек, и тот положил монету в коробку из-под печенья.

— Во жмот! — хохотнул Слава.

— Я не ворую, — сказал Мальвин.

— Ты ему верь, — сказал мне Слава.

— Я ему верю.

Худой маленький Мальвин выжидающе смотрел на нас. Его левая, затянутая черной кожей рука мертво лежала на колене.

• Предыдущая
• 49/111
• Следующая