Наследие звезд - Саймак Клиффорд Дональд - Страница 5

• Предыдущая
• 5/34
• Следующая

Своего отца Том помнил лишь смутно. Он всегда считал его погибшим, потому что ему так сказали, как только он достаточно подрос, чтобы понимать. Но, кажется, никто не знал, что случилось на самом деле. Однажды весенним утром, согласно рассказу, отец отправился рыбачить на реку, с острогой в руке и мешком за спиной. Было как раз время нереста карпов, которые стаями поднимались по реке к озерам, чтобы выметать и оплодотворить икру. В это время они ничего не боялись и были легкой добычей. Каждый год в это время отец Тома отправлялся на реку и возвращался домой, сгибаясь под тяжестью мешка, полного рыбы, и опираясь на древко остроги как на посох. Дома карпов разрезали, чистили и коптили, и они давали хороший запас еды.

Но на этот раз он не вернулся. Позже дед Тома с матерью отправились на поиски. Они вернулись поздно вечером, ничего не найдя. На следующий день дед отправился снова и на этот раз нашел острогу, лежавшую у мелкого озера, по-прежнему кишевшего карпами, а неподалеку мешок, но больше ничего. Не было никаких следов отца Тома, нельзя было понять, что же с ним случилось. Он исчез бесследно, и с тех пор о нем ничего не было известно.

Жизнь продолжалась по-прежнему, хотя стало труднее добывать пропитание. Однако жили они неплохо. Еды всегда хватало, были и дрова для очага, и шкуры, чтобы одеваться в холодную погоду. Одна лошадь околела, вероятно, от старости, и старик ушел, отсутствовал десять дней и вернулся с двумя лошадьми. Он никогда не говорил, где добыл их, и никто не спрашивал. Они знали, что он, должно быть, украл их, потому что не брал с собой ничего для покупки. Лошади были молодые и сильные, и было очень хорошо, что их двое, потому что спустя короткое время околела вторая старая лошадь, а чтобы пахать, возить дрова и сено, нужны две лошади. К тому времени Том был уже достаточно большим, чтобы работать, поэтому он ясно помнил, как помогал деду снимать шкуры с мертвых лошадей. Он плакал, делая это, и старался скрыть свои слезы, а позже, оставшись один, горько рыдал, потому что любил этих лошадей. Но нельзя было терять шкуры, при их образе жизни все приходилось беречь.

Когда Тому было четырнадцать, в жестокую зиму, когда землю толстым слоем покрыл снег, а с холмов срывались метель за метелью, его мать заболела. Она лежала в постели, тяжело, с хрипом дыша. Они вдвоем с дедом заботились о ней: он и злобный, раздражительный старик, превратившийся вдруг в воплощение нежности. Они натерли ей горло теплым гусиным жиром, который хранился в шкафу в бутылочке как раз для таких случаев, и закутали ей горло в кусок фланели, чтобы жир подействовал. Они прикладывали к ее ногам горячие кирпичи, а дед варил на печи луковый настой и поил ее этим настоем, чтобы смягчить сухость в горле. Однажды ночью, уставший от забот. Том уснул. Старик разбудил его. «Мальчик, — сказал он, — твоя мать умерла». И отвернулся, чтобы Том не видел его слез.

При первом свете утра они вышли и разгребли снег под древним дубом, где любила сидеть мать Тома, глядя на овраг, потом разложили костер, чтобы оттаяла земля и можно было выкопать могилу. Весной с большим трудом они притащили три валуна и уложили их на могиле, чтобы обозначить ее и сохранить от волков, которые теперь, когда земля оттаяла, могли попытаться раскопать ее.

Жизнь продолжалась, но Тому казалось, что в старом сквернослове что-то надломилось. Он по-прежнему любил браниться, но красноречие его надломилось. Теперь он много времени проводил в кресле-качалке на пороге, а большую часть работы выполнял Том. Старик стал разговорчив, как будто пытался разговорами заполнить образовавшуюся вокруг пустоту. Они с Томом разговаривали часами, сидя на пороге, а зимой и в холодные времена — перед очагом. Большей частью говорил дед, извлекая из своей памяти события почти восьмидесяти лет; возможно, не все его рассказы были правдивы, но все очень интересны и основывались на истинных происшествиях. Рассказ о том, как он уходил на запад и убил ножом раненного стрелой гризли (даже в свои юные годы Том воспринял этот рассказ с недоверием); рассказ о торговле лошадьми, причем на этот раз старика классически надули; рассказ о чудовищной зубатке, которую ему три часа пришлось тащить к берегу; рассказ о том, как во время одного путешествия он оказался вовлеченным в войну двух племен, причины этой войны трудно было объяснить; и рассказ об университете (чем бы ни был этот университет) далеко на севере, окруженном стеной и населенным странным племенем, людей которого с некоторой долей презрения называли «яйцеголовыми» (старик понятия не имел, что это значит); он предположил, что употреблявшие это словцо тоже не понимают его значения, просто используют презрительную кличку, пришедшую из далекого туманного прошлого. Слушая долгими вечерами рассказы старика, мальчик начинал видеть в нем другого человека, более молодого, начал понимать, что его злобность и раздражительность — лишь маска, надетая им для защиты от старости. А старость дед Тома считал самым большим и невыносимым унижением, которое приходится терпеть.

Но недолго. Летом, когда Тому исполнилось шестнадцать лет, он вернулся с поля и застал старика лежащим на пороге у кресла-качалки. Больше ему не придется выносить унижения старости. Том выкопал могилу и похоронил деда под тем же самым дубом, где лежала и его мать; он притащил валун, на этот раз поменьше, потому что теперь приходилось работать одному…

— Ты быстро повзрослел, — сказал Монти.

— Да, — согласился Кашинг.

— Но потом ты ушел в леса.

— Не сразу. Оставалась ферма и животные. Я не мог уйти и оставить их. Они слишком зависели от меня. Я слышал о семье, живущей на хребте в десяти милях от нас. Там жить было трудно. За водой им приходилось идти целую милю к маленькому ручью. Почва каменистая и скудная. Глину трудно обрабатывать. Они оставались там, потому что там были строения, которые давали убежище и тепло. Но дом их стоял на открытом месте, не защищенном от ветра. Да и любая из бродячих шаек могла легко их обнаружить. Итак, я пошел к ним, и мы заключили договор. Они брали мою ферму и животных, а я имел право получить половину приплода, если этот приплод будет и если я когда-либо вернусь. Они переселились в овраг, а я ушел. Не мог оставаться. Слишком много воспоминаний окружало меня. Мне нужно было чем-то заняться. Конечно, я мог остаться на ферме, здесь хватало работы, но я не мог смотреть на две могилы. Не думаю, чтобы я рассуждал о причинах.

Я просто знал, что должен уйти, но перед уходом мне нужно было убедиться, что кто-то позаботится о животных. Я мог бы просто их выпустить, но этого нельзя делать. Они привыкли к людям и зависели от них. И без людей они бы погибли.

Я не думал о том, что буду делать, когда освобожусь от фермы. Поста ушел в лес. Я хорошо знал его. И не только лес, но и реку. Я вырос здесь. Это была дикая свободная жизнь, но вначале я загонял себя. Все время двигался, оставляя за собой мили. Но в конце концов мне стало легче, и я пошел не торопясь. У меня ни перед кем не было обязательств. Я мог делать, что хотел, и идти, куда хотел. В первый же год я встретил двух других молодых бродяг, похожих на меня. У нас получилась хорошая компания. Мы отправились далеко на юг и побродили там, потом вернулись назад. Весной и летом бродили вдоль Огайо. Прекрасная местность. Но потом мы расстались. Я хотел идти на север, а они на юг. Я все чаще думал о том, что рассказывал мне дед об университете. Я был любопытен. Мне хотелось научиться читать и писать. В одном племени на юге — в Алабаме, может быть, хотя я и не уверен, — мне встретился человек, умевший читать. Он читал большей частью библию и молился. Я подумал: как хорошо уметь читать, не библию, конечно, но все остальное.

— Должно быть, действительно хорошая жизнь, — сказал Монти. — Ты наслаждался ею. Она помогла смягчить воспоминания.

— Да, хорошая, — кивнул Кашинг. — Теперь, думая о ней, я вспоминаю только приятное. Но не все в ней было приятным.

— И теперь ты снова хочешь вернуться к ней. Проверить, так ли она хороша, как воспоминания о ней. И, конечно, найти Место, откуда уходят к Звездам.

• Предыдущая
• 5/34
• Следующая