На игле - Хаймз Честер - Страница 7

— Какой-то подонок стреляет в меня арбузными косточками! — заявила она, злобно сверкая глазами. — Сейчас выясним, кто это.

Остальные трое тоже осмотрели косточку, после чего все четверо сбежали в зал и с остервенением домработницы, которая, стоя на коленях, драит пол, стали продираться между столиков, разыскивая того, кто заказал арбуз.

Могильщик не растерялся и быстро убрал со стола тарелки с арбузными корками и спрятал их под стол, поэтому Гробовщик, хотя арбуз заказывали только они одни, обнаружен не был.

Когда наконец танцы возобновились, Могильщик облегченно вздохнул.

— Кажется, пронесло, — сказал он.

— Пошли скорей, пока нас не поймали, — сказал Гробовщик, вытирая губы тыльной стороной ладони.

— Нас?! Чтобы нас — и поймали?! — вскричал Могильщик.

Хозяин проводил детективов до двери и наотрез отказался брать с них деньги. Напоследок он хитро подмигнул, давая этим понять, что целиком на их стороне, и сказал:

— Мой девиз: живи сам и давай жить другим.

— Верно, только не думай, что ты нас купил своим новоорлеанским рагу, — процедил, выходя из кабаре, Могильщик.

Когда они вышли на улицу, было почти пять утра. Их дежурство кончилось час назад.

— Давай-ка еще раз поищем Гаса, — предложил Могильщик.

— Зачем? — удивился Гробовщик.

— На всякий случай.

— Вечно ты перестраховываешься! — пожаловался Гробовщик.

Было пять минут шестого, когда Могильщик, проехав мимо дома на Риверсайд-драйв, в котором они побывали несколько часов назад, развернулся и остановил машину на противоположной стороне улицы, недалеко от памятника Гранту. Из-под низкого, обложенного тучами неба пробивался серый рассвет, и уже работали искусственные разбрызгиватели, поливавшие порыжевшую траву на газоне парка.

Детективы уже собирались выйти из машины, как вдруг увидели африканца, который вышел излому, ведя на длинной, тяжелой цепи громадную собаку. Надетый на собаку железный намордник напоминал забрало средневекового рыцаря.

— Сиди и не двигайся, — шепнул другу Могильщик.

Африканец посмотрел по сторонам, а затем пересек улицу и углубился в парк. В серой осенней листве его белый тюрбан и разноцветный балахон как-то особенно бросались в глаза.

— Если бы мы не были в Нью-Йорке, — первым нарушил тишину Могильщик, — его можно было бы принять за вождя зулусов, который вышел поохотиться со своим ручным львом.

— Пойдем за ним? — предложил Гробовщик.

— С какой стати? Чтобы посмотреть, как его собака нужду справляет?

— Но ты ведь сам хотел поискать Гаса?

Друзья замолчали. Они неподвижно сидели в машине, не сводя глаз с двери дома, откуда вышел африканец. Прошло несколько минут.

— Может, заглянем к мулатке? — прервал молчание Гробовщик. — Поглядим, что у нее делается.

— Не вижу смысла. Если Гаса еще нет, ничего, кроме грязного постельного белья, ты там не увидишь, — возразил Могильщик. — А если он дома, его может заинтересовать, какого черта мы среди ночи врываемся в его квартиру, да еще когда наше дежурство уже кончилось.

— Какого же тогда дьявола мы снова сюда приезжали? — вспыхнул Гробовщик.

— Говорю же, на всякий случай. Интуиция.

Оба замолчали.

На ведущей в парк лестнице снова появился африканец.

Гробовщик взглянул на часы. Пять двадцать семь.

Собаки с африканцем не было.

Они с любопытством следили за тем, как африканец перешел улицу и нажал на кнопку звонка. Потом повернул ручку двери и вошел внутрь. Они переглянулись.

— И как, по-твоему, надо это понимать, черт возьми? — спросил Гробовщик.

— А так, что он от собаки избавился.

— Но с какой целью?

— И главное, каким образом?

— Ты меня спрашиваешь? — сказал Гробовщик. — Откуда я-то знаю? Я ведь не ясновидящий.

— Ладно, черт с ним, поехали домой, — неожиданно решил Могильщик.

— Ты только на меня, старик, не рычи. Ты же сюда ехать надумал, а не я.

Мизинец заглянул в окно прачечной на углу Двести двадцать пятой улицы и Уайт-Плейнз-роуд. Внутри, на дальней стене, висели часы. Три часа тридцать три минуты утра.

На небе сгустились тяжелые, свинцовые тучи. Воздух, как всегда перед грозой, был неподвижен и раскален. Сверху, над извивающейся Уайт-Плейнз-роуд, завис едва заметный в предрассветных сумерках, мрачный, массивный метромост. Улицы были абсолютно пусты. Стояла мертвая, какая-то неестественная тишина.

На то, чтобы добраться сюда, в Бронкс, из Манхэттена, с Риверсайд-парк, у него ушло больше часа — и это при том, что часть пути он проехал на дрезине, на которую вспрыгнул на Центральном вокзале, зато потом пришлось долго плестись по бесконечным улицам спящего города, всякий раз прячась, если кто-то попадался на пути.

Теперь ему стало немного спокойнее. Однако он продолжал, словно в лихорадке, дрожать всем телом.

Он повернул на восток, в сторону итальянского квартала.

Вскоре многоэтажные жилые дома уступили место окрашенным в пастельные тона итальянским виллам с садиками и статуэтками святых. Затем виллы стали появляться реже, потянулись огороды и заросшие травой пустыри, где спали бродяги и паслись козы.

Теперь он был у цели: в конце не застроенной еще улицы, на пустыре, куда сваливали мусор, стоял небольшой одноэтажный коттедж с розовыми оштукатуренными стенами и несообразно высокой, остроконечной крышей. Находился коттедж за металлической оградой, в глубине сада, заросшего сорняками, выжженной травой и увядшими цветами. В нише, над входной дверью, виднелось белое мраморное распятие. Христос был как-то особенно худ, изможден и вдобавок сильно загажен птицами. В других нишах стояли увитые плющом, аляповато раскрашенные фигурки святых, которых так любят итальянские крестьяне.

Мизинец перемахнул через забор и пошел вокруг дома по извивающейся среди высоких сорняков тропинке, старательно обходя попадавшиеся ему на пути бетонное корыто с налитой для птиц водой, статую Гарибальди и большую декоративную вазу с искусственными розами.

За домом находился большой задний двор, окруженный высоким деревянным забором. Задняя дверь коттеджа выходила прямо на увитую виноградными лозами беседку: из пыльной листвы выглядывали тяжелые кисти крупного лилового винограда. У забора, рядом с курятником и крольчатником, примостился полусгнивший сарай, откуда за Мизинцем печальными мудрыми глазами наблюдала привязанная к тумбе коза. За сараем раскинулся большой, умиравший от жажды и хозяйской нерадивости огород, зато вдоль забора, за гаражом из рифленого железа, буйно росла политая и ухоженная конопля.

Мизинец остановился в темноте возле беседки и прислушался. Затем глубоко, со свистом втянул в себя воздух, и по его щекам побежали слезы.

Теперь музыка звучала как-то особенно громко и вызывающе, причем к пианино, по клавишам которого били изо всех сил, присоединился еще какой-то странный звук, как будто толи скребли, то ли постукивали по деревянной стиральной доске.

Оба чердачных окна были подняты; в левом окне, с того места, где находился Мизинец, виден был черный бок пианино, на котором стояли керосиновая лампа и початая бутылка джина. Мизинец присмотрелся: в окне возникла и потянулась к бутылке черная рука с толстыми скрюченными пальцами; бутылка исчезла, после чего музыка изменилась: раньше играли двумя руками, причем басы перемежались с высокими регистрами, теперь же правая рука бездействовала, зато левая пробегала по всей клавиатуре, с силой ударяя по клавишам.

Но вот рука с бутылкой появилась снова, потом исчезла, а бутылка осталась — количество джина в ней заметно поубавилось. Опять забасили нижние регистры, а высокие постукивали им в унисон, точно капли дождя по рифленой крыше.

Затем, с противоположной стороны, появилась другая рука, и бутылка исчезла опять. Снова зазвучали басовые ноты, постукивание прекратилось. Потом рука и бутылка появились вновь, а скрежещущий звук, словно терли на стиральной доске белье, заметно усилился, участился.