В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война - Окулов Андрей Владимирович - Страница 20

Вторая эмиграция. Это те, кто оказался на Западе во время войны. Они отличались от представителей первой эмиграции. Они были бывшими советскими. Со всеми плюсами и минусами.

Как-то чета Артемовых, Александр Николаевич и Анастасия Николаевна, подвозили нас в Эппштайн. Я наивно спросил — как он оказался на Западе?

— Война занесла, — коротко ответил Александр Николаевич.

В тот момент он был председателем НТС. Настоящая фамилия— Зайцев. Он родился в 1909 году в Рязанской губернии, дореволюционную Россию помнил очень хорошо. В детстве купался в Оке, вспоминал, как его бабушка определяла российских императоров: «Николай Первый был строгий правитель, Александр Второй — освободитель, Александр Третий — миротворец, Николай Второй— винный торговец…»

Октябрьский переворот в его деревне встретили более чем настороженно. Один пожилой крестьянин, ознакомившись с программой большевиков, четко объяснил всем:

— Это — второе крепостное право. Они будут всей страны помещики, а вы — крепостные!

Но разобщены все были настолько, что отряд латышей с пулеметом поставил на колени весь уезд. Потом — учеба, служба в Красной армии на Дальнем Востоке.

— Помню, как вдруг нам запретили петь песню «Марш авиаторов», сказали, что мелодию использовали какие-то фашисты. Только потом я узнал, что на эту мелодию энтээсовцы положили слова одной из своих песен «Бьет светлый час».

Потом — 1939 год, «освободительный поход» Красной армии в Польшу. Потом — 1941 год… Он сражался против немцев под Смоленском, Москвой, Ленинградом.

— А наших самолетов я в небе тогда совсем не видел. Только немецкие…

В Эстонии его часть попала в окружение.

— Нас загнали на пшеничное поле. С одной стороны — немцы, с другой — эстонские части СС. Свистят пули. Периодически на поле кто-нибудь поднимает руки и идет сдаваться к немцам. Эстонцам сдаваться не стоило. Новые пленные стоят на горе, пьют воду из ведра. Рядом — громкоговоритель, по которому немцы объясняют, что сдавшимся ничего не будет: вот, смотрите — ваши товарищи живы, воду пьют… Мы залегли возле ручья. Солдаты помоложе, растерявшись, обратились за советом не ко мне, молоденькому лейтенанту, а к самому старшему по возрасту: «Дядя Саша, что нам делать?!»

Умудренный опытом солдат думал недолго: «А что защищать? Колхозы?» Встал, поднял руки и пошел сдаваться. Остальные последовали за ним. Я остался один. Чтобы не сдавать оружие врагу, бросил пистолет в ручей и тоже пошел в плен.

Потом — лагеря для военнопленных. Сталин от своих военнопленных отказался: «Советский солдат последнюю пулю оставляет для себя». Посылки через Красный Крест они не получали. Их должен был кормить враг. Повальный голод.

В таких условиях первыми умирали люди с низким интеллектуальным уровнем. Они первыми опускались и походили на животных. Думали только о еде. Каждое утро, когда мы шли умываться, на кафельном полу лежало несколько свежих трупов — умершие от голода. У многих были отрезаны мягкие части — в лагере началось людоедство.

Интеллигенция спасалась по-своему: чтобы не опуститься, люди старательно следили за собой. Зубы чистили солью, так как ее было в избытке. Устраивали лекции. Это позволяло им продержаться морально.

Однажды в нашем лагере произошла странная история, достойная пера Шекспира. Врачи, свои, из военнопленных, обнаружили у одного больного тиф. Это грозило смертью всему лагерю. Если немцы узнавали, что у кого-то тиф, они просто устраивали своеобразный «карантин»: изолировали лагерь, не подвозили туда продукты и расстреливали из пулеметов всех, кто пытался сбежать. Ждали, пока вымрут все. Чтобы снасти остальных, врачам пришлось пойти на жестокий шаг: они сделали тифозному больному смертельную инъекцию и назвали причиной смерти истощение.

В одном из лагерей на Артемова обратили внимание члены НТС. С их помощью он попал в учебный лагерь Вустрау. Вступил в НТС, был одним из разработчиков «Схемы национально-трудового строя» — программы организации. Был старшим лектором в школе пропагандистов в Дабендорфе, под Берлином.

— Несколько раз я говорил такое, за что спокойно могли расстрелять. Один раз, читая лекцию о приходе к власти Сталина, сказал: что можно говорить о моральном облике человека, который уничтожил всех своих бывших соратников? В зале повисла гробовая тишина. Там было несколько немецких офицеров. Я и не подумал, что Гитлер сделал с Ремом то же самое! В другой раз, упомянув, что Сталин — недоучившийся семинарист, подобрал рискованное сравнение: «Это все равно, как если бы во главе армии стоял бывший ефрейтор!» Уж больно много общего было у этих двух диктаторов. Потом мне все это надоело: я заявил, что под красным флагом уже жил и воевал, а служить под таким же красным, но со свастикой, не собираюсь! И попросил вернуть меня в лагерь. Но меня убедили, что наверху должно что-то произойти и что необходимо создавать РОА…

Его откомандировали в РОА. Он был одним из авторов манифеста КОНР 1944 года. Когда мы просматривали документальный фильм о подписании Пражского манифеста, он указал на себя:

— Этот, в белом воротничке…

Потом — конец войны. Начались репатриации. Во время заключения Ялтинских соглашений Сталин провел коварный ход: настоял, чтобы все советские подданные, оказавшиеся в зоне англо-американской оккупации европейских стран, подлежали насильственной выдаче в СССР. Когда со стороны Запада последовало возражение, что люди должны ехать добровольно, Сталин пообещал, что тогда все подданные европейских стран, оказавшиеся в зоне советской оккупации, тоже добровольно откажутся возвращаться домой. А обеспечивать такую добровольность советская сторона умела неплохо. Союзникам пришлось согласиться со сталинской трактовкой — свои им были дороже, чем судьба миллионов бывших подсоветских людей.

Чтобы избежать выдачи Советам, нужно было доказать репатриационной комиссии, что человек не находился на территории СССР до 1 сентября 1939 года. Многие тогда меняли документы, сочиняли себе легенды-биографии. Тогда и Александр Николаевич из Зайцева стал Артемовым, и местом рождения ему сделали Харбин, где он никогда не был. Про ужасы репатриации написано немало. Но Александр Николаевич любил рассказывать про эти события несколько историй, достойных пера сатирика.

— В одном беженском лагере жили тринадцать калмыков. Все подлежали выдаче. Для прочих придумывали легенды. Ведь у многих в послевоенной суматохе не было документов. В репатриационной комиссии сидели представители всех четырех держав-победительниц. Нужно было доказать этой комиссии, что ты — из первой, послереволюционной эмиграции, и такой человек выдаче не подлежал. Но многие из этих калмыков и по-русски-то говорили с акцентом, как им притворяться? Ведь на знание языков проверяли.

Вот заходит один калмык в кабинет, где заседает комиссия. И говорит, что он — из первой эмиграции, жил в Париже. Работал там-то и там-то. С ним заговаривают по-французски. Прекрасно знает язык. Показывают карту Парижа — безошибочно называет улицу, на которой жил, завод, на котором работал. Все в порядке — выдаче не подлежит. Заходит второй калмык. Тоже, оказывается, из первой эмиграции. Тоже в Париже жил. По-французски говорит, улицу (другую, конечно) показывает верно. Потом — следующий. В общем, все 13 калмыков во Франции жили, что сумели доказать. Комиссия уехала. И не догадалась, что калмык-то был один и тот же, он в соседней комнате только пиджак менял! А для наивных европейцев все они — на одно лицо…

В другом лагере оказалась старушка, которая языков не знала и за границей никогда не была. Как ее спасать? Ну, мы сообща соорудили ей легенду, что она жила в Польше, в семье русских эмигрантов, воспитывала детей. И потому польский не знает — ни к чему было.

Ну, комиссия всю эту историю выслушала, а потом один из членов комиссии спрашивает:

— И что, вы так двадцать лет там и жили?

— Да, все двадцать лет.

— И все двадцать лет детей воспитывали?