Я — Спок (СИ) - Нимой Леонард - Страница 4

И вот я в ужасе смотрел, как бедного Квазимодо ложно обвинили в преступлении и выставили в деревянных колодках на всеобщее обозрение во дворе собора. Королевские стражники связали его и отстегали плеткой-девятихвосткой, он стоически выдержал наказание, несмотря на боль, не издав и крика. Тогда они предоставили Квазимодо его унижению, в то время как позорный столб медленно повернулся, открывая его страдание огромной собравшейся толпе.

Толпа глумилась над ним, издевалась над ним, смеялась над ним, когда он просил воды. Никто не пожалел его, никто не видел страдающей души за уродливой плотью. И когда жажда опять вырвала у него крик, кто-то намочил тряпку в грязи и хлестнул его по лицу.

Когда это произошло, я неловко скорчился на своем месте. Мне хотелось спрятать глаза — ведь, благодаря великолепной игре Лэнгтона, я переживал страдания Квазимодо, как свои. Внешняя разница между нами не имела значения.

А затем чудесная сцена развернулась на мерцающем экране. Как и все остальные зеваки, прекрасная Эсмеральда испытывала ужас и отвращение к отвратительному созданию на возвышении. Но ее сострадание пересилило страх, и она выступила из гогочущей толпы, чтобы поднести Квазимодо воды из своей фляжки.

Вначале он не хотел принимать ее. Он отвернул лицо, с которого все еще капала грязь, считая себя недостойным, и позволил предложенной воде стекать по лицу, будто слезам. Как будто бы он не мог признать перед ней свое страдание, не мог позволить ей заглянуть за свою стоическую (и отвратительную) маску. Но она настояла, и, в конце концов, он сделал глоток.

Когда он поднял на нее взгляд — с благоговейной, застенчивой благодарностью, как будто она в прямом смысле была ангелом милосердия — в кинотеатре стояла абсолютная тишина.

Позже, когда пытка кончилась и ослабевший Квазимодо, хромая и пошатываясь, побрел обратно к собору, он оглянулся на ту, что позаботилась о нем, и с блаженной улыбкой пробормотал простую фразу, которая разорвала мне сердце: «Она дала мне воды».

Я был благодарен, что в кинотеатре было так темно, и я мог свободно плакать. Человечность, запертая в ловушку кажущегося бесчеловечным существа, бесконечно меня тронула. И я уверен, что был не единственным, у кого она вызвала слезы в тот день.

А в конце фильма Эсмеральда счастливо уходила прочь со своим юным и красивым возлюбленным. Бедный Квазимодо с разбитым сердцем наблюдал за ними со своего высокого насеста, затем указывал на хмурых горгулий собора и спрашивал: «Почему я не был создан из камня, как они?»

Кто из нас не понимает, что значит быть чужаком, обособленным от всех? Даже в юном возрасте я это понимал. Я был еврейским мальчиком, живущим среди преимущественно итальянских соседей. Многие из моих близких друзей были итальянцами, но я рано выучил, что каким-то образом «отличаюсь» от них. Наша дружба заканчивалась у церковных дверей.

В то день я унес с собой запавший в душу образ Квазимодо; зерно, которому предстояло стать Споком, было посажено. Оно было полито и удобрено по случайности, когда я получил свою первую работу в качестве актера — главную роль в «Гансе и Грете». Я, восьмилетний мальчик, брел однажды по холлу театра «Пибоди», когда взрослый спросил меня: «Ты знаешь эту песню?» Я кивнул, и не успел заметить, как уже пел ее со сцены в роли Ганса.

Я полюбил играть на сцене, хотя, поначалу, вовсе к этому не стремился. Пока я рос, все мои друзья увлекались спортом. Меня вечно брали в команду последним, потому что я не мог попасть по мячу. Выяснилось, что актером у меня получалось быть гораздо лучше, чем спортсменом Я был застенчивым пареньком, легко смущавшимся, от которого в последнюю очередь можно было бы ждать игры на публику. Но я обретал уверенность, изображая других, поскольку мне указывали, что говорить и делать. Меня нельзя было винить за мои слова или поступки. Я не мог совершить ошибки. И, чем больше я прятал себя за персонажем, тем уверенней я становился, я радовался парикам и сложному гриму. Я чувствовал себя защищенным маской актера.

Через некоторое время я начал настолько наслаждаться актерской игрой, что стал активно искать новые возможности выступить. В возрасте семнадцати лет я был выбран на роль Ральфи в пьесе Клиффорда Одетса «Проснись и пой». Ральфи был подростком, пытающимся освободиться от хватки властолюбивой матери, эта роль одинокого молодого человека, борющегося за то, чтобы обрести себя среди враждебного и подавляющего окружения, затронула струну в моей душе. Я чувствовал, что я начинаю по-настоящему понимать, что такое актерская игра. Исполнение роли Ральфи было для меня поворотным пунктом, театр стал моей страстью, моим призванием, моей одержимостью. С этого момента я решился стать актером.

Ну вот, а мои родители были чрезвычайно усердные, ответственные, практичные люди. Я вырос во время Великой Депрессии, которая для большинства в финансовом плане была очень трудным временем. Мои родители спаслись из России (отец — прокравшись ночью через польскую границу, мать — спрятавшись в возу с сеном), и они испытывали благодарность, что могут жить в стране, где им не грозило быть убитыми на улице. В то же время, они очень боялись стать финансовой обузой. Усердная работа была для них нравственным долгом.

Поэтому, когда я в семнадцать лет сказал им, что собираюсь изучать драматическое искусство в театре «Пасадена» и стать актером, они были убиты горем. И, после множества слез, бесполезных мольб и споров, они попытались разубедить меня, отказавшись платить за мое обучение со словами: «Тебе придется делать это без нашей помощи». Будучи упрямым, я скопил денег, продавая пылесосы, купил билет на поезд и отправился в западную Калифорнию.

По интересному совпадению (или, если предпочитаете, «задумке пришельцев»), персонаж по имени Спок встретился в таком же возрасте с такой же реакцией, когда известил родителей о своем решении поступить во Звездный Флот — выбор профессии, который вызвал откровенное неодобрение его отца. Разумеется, мой собственный опыт был тем, на что я мог опереться, как актер, при исполнении сцен между Споком и его отцом, Сареком, в серии «Звездного Пути» под названием «Путь на Вавилон».

Первый потрясающий мой прорыв в Голливуде состоялся в 1951 году, когда мне было всего 20, и я получил ведущую роль в скромном фильме под названием «Молодой Пол Барони». Барони был итальянским парнишкой из Нью-Йоркского Ист-Сайда, ставшим боксером. Роль была особенно интересной, потому что у него было изуродованное лицо, из-за неправильного наложения хирургических щипцов при родах. Отсюда его нелестное прозвище «Обезьян» — все считали его похожим на большую человекообразную обезьяну. Лицо делало его чужаком, пришельцем в своем собственном мире.

В первый день, когда я прибыл на съемочную площадку, я даже не знал, что получил роль. Я снова и снова проходил пробы, снова и снова обнаруживая себя в приемной вместе с 12 или 15 другими парнями, которые выглядели совсем как я. В конце концов, я устроил продюсеру настоящее рекламное представление, и он сказал: «ОК, давай я об этом подумаю. Я найму тебя или на ведущую роль, или на второстепенную. Возвращайся в понедельник утром». (Все происходило в пятницу вечером). Так что я вернулся в понедельник, зашел в продюссерский офис, и секретарь сказал: «Ступайте в репетиционную С. Актеры с режиссером там».

Все еще не ведая своей судьбы, я отправился в репетиционную С, чувствуя себя очень смущенным и потерянным, и уселся у стены. В конце концов, гример — очень талантливый художник по имени Ли Гринвей — подошел ко мне и спросил: «Вы не Леонард Нимой? А то я его ищу».

Он отвел меня к гримерному креслу и начал накладывать шаблоны на мое лицо, чтобы можно было сделать поролоновые накладки. В этот момент я понял, что был выбран на главную роль.

_{^{Мой большой прорыв: с Моной Нокс в «Молодом Поле Барони», 1952 год.}}