Дураки и герои - Валетов Ян - Страница 64
- Предыдущая
- 64/77
- Следующая
А теперь он ждал.
Подольский не хотел, чтобы Ирина видела, как он умирает, но не смог отказать себе в последнем желании: еще раз увидеть ее, перед тем как уйти. Михаил прекрасно его понимал. Матвей не был героем. Он никогда не старался им быть и даже не старался таковым показаться. Когда Сергеев впервые встретил его у Равви, Мотл был нескладным, длинноволосым, как хиппи, парнем, с растерянным взглядом и угловатыми движениями. Он смешно морщил лоб, силясь вспомнить хоть какие-то подробности из еврейской жизни, и явно тяготился ролью первого советника при полковнике Бондареве. А Равви Подольского сразу оценил по достоинству – и не ошибся. Уже через несколько месяцев Матвей, до Потопа никогда не державший в руках оружия, стал не только консультантом по религиозным вопросам (правда от таких познаний любой правоверный еврей выдрал бы себе бороду с корнем!), но и прекрасным командиром боевого подразделения.
Михаил видел, как преображался в деле этот вечно смущенный еще молодой мужчина, и только диву давался. А Мотла уже тогда грызла беспощадная болезнь, вошедшая в его тело вместе с волной, накрывшей Каховку в далекие жаркие дни. В этом безбровом, лишенном ресниц одутловатом и бледном лице было трудно угадать прежнее обличье Матвея. Рак съел Подольского. Но ничего не смог поделать с его взглядом. Матвей приоткрыл веки, и на Сергеева упал тяжелый взор измученного постоянной болью и тоской человека. Но не сломленного человека. Несдавшегося человека. Человека, оставшегося человеком в нечеловеческих условиях, перед лицом близкой смерти, неизбежной, как закат после длинного солнечного дня. Подольский встретился глазами с Сергеевым и вдруг улыбнулся самым краешком губ, едва заметно для окружающих, но улыбнулся. Ободряюще улыбнулся.
По спине Михаила волной скатился холодок предчувствия, но он, переборов невольную дрожь, нашел в себе силы улыбнуться в ответ.
«Погоди немного, – подумал Сергеев, – она придет. Обязательно придет, как только услышит, что ты здесь. Ты сильный человек, Мотл. Ты не потерял способность любить. Я должен чувствовать себя виноватым перед тобой, но почему-то не чувствую. Тогда вы оба знали, что делаете, чего хотите. Я помню вкус ее губ, запах ее плоти, но, Матвей, и тогда и теперь я готов голову дать на отсечение, что в те минуты любила она тебя. Для тебя она пришла ко мне. Не за ласками. За ребенком, которого и я ей не смог дать. Только за этим. Раньше я догадывался, теперь твердо уверен».
Он вспомнил свой последний разговор с Плотниковой с удивительной четкостью, словно река памяти внезапно обмелела, и хрипловатый голос Вики всплыл из глубин через все двенадцать лет, бездонной пропастью отделившие ту жизнь от этой.
– Сергеев, здравствуй, – сказала она. – Ты еще можешь говорить?
Телефон зазвонил, когда Михаил уже собирался нажать кнопку и выключить мобилку. Самолет разогревал моторы, и небольшой тягач с упорством муравья тащил лайнер на «рулежку». Стюарты и стюардессы с приклеенными к лицам заботливыми улыбками брели по салону между рядами кресел.
Одна из стюардесс, хорошенькая, светлоглазая, еще у входа стрелявшая в Сергеева заинтересованными взглядами, с укоризной глянула на него и жестом показала, что трубку пора отключать. Михаил улыбнулся в ответ и развел руками.
– Да, Вика… Пока могу. Я в самолете…
– Я знаю, – перебила она. – Извини, еще пару секунд… Я знаю, что тебе звонил один старый друг… Выслушай меня молча, пожалуйста, не говори ничего. Просто послушай. Не лезь в это дело. Не надо ехать в Москву. Не надо искать встречи с этим твоим Андреем Алексеевичем… Забудь.
– Откуда ты знаешь, что мне кто-то звонил? – жестко спросил Сергеев.
– Глупый вопрос. Ты же сам знаешь ответ, Сергеев. Твоя война давно кончилась, а ты почему-то отказываешься в это верить. В мире нет абсолютного зла и абсолютного добра, Миша, все зависит от стороны, которую ты принимаешь. Картинка на экране телевизора – это только картинка, все остальное зависит от комментария…
– Кто просил тебя позвонить? – спросил он и понял, что боится услышать ответ. – Это тоже секрет? Ты знаешь, мне интересно, какие у тебя расценки? Сколько ты берешь за то, чтобы закрыть на что-то глаза, прокомментировать картинку в нужном ракурсе или за то, чтобы позвонить бывшему мужу…
– Дурак ты, Сергеев, – сказала Плотникова устало. – Как есть дурак… Неужели ты думаешь, что я хоть на минуту поверила в то, что могу тебя остановить? Я просто не хочу, чтобы тебя убили. Мне должно быть все равно, а мне почему-то не все равно! Понимаешь ты, чурбан! Мне не все равно! Я не хочу, чтобы кто-то позвонил мне и сказал, что тебя больше нет, потому что ты не понимаешь правил игры… И не говори мне, что это не игра, Сергеев! Это именно игра! На деньги! Только на большие деньги. Настолько большие, что все мы – бесконечно малые величины. Ставка – целая страна, понимаешь ты, идеалист сраный? Страна! И в какую сторону она наклонится, для народа совершенно все равно – его будут еб…ть, как еб…и всегда. Одни тянут влево, другие вправо, и у каждого своя корысть. А у тебя ее нету. Поэтому – отвянь. Сделай вид, что у тебя отшибло память. Улетай на Канарские острова. На Мальдивы. На Кубу свою любимую улетай! Хочешь – я с тобой полечу! Но не лезь к Мангусту! Он убьет тебя, Сергеев!
Она замолчала на мгновение и добавила:
– Это он звонил мне, Миша.
– Я догадался, – ответил Сергеев.
– Я боюсь его. Ты был прав, когда говорил, что он страшный человек…
– Вика, – сказал Сергеев. – Давай обсудим это потом, когда я вернусь…
Моторы ревели все громче, свист турбин наполнил фюзеляж самолета, и сероглазая стюардесса нависла над креслом Михаила с укоризненным выражением на лице.
– Ты не станешь вмешиваться? – спросила Плотникова настойчиво. – Пообещай мне, что не станешь лететь в Москву…
– Прости, Вика, – произнес Сергеев через силу, выдавливая из себя слова, – я тебя не слышу… Я совсем тебя не слышу…
И выключил телефон.
Михаил качнул головой, выскальзывая из полудремы, куда столкнули его воспоминания.
Ныла грудь, боль отдавала в лопатку, но Сергеев чувствовал, что это не сердечная боль, а боль от ушиба – когда хватало сердце, у него сбивалось дыхание. А сейчас дышал он ровно, только испарина, выступившая на висках, напоминала ему, что организм измучен и требует отдыха.
…Он заставил себя вернуться в реальность, запереть хрипловатый голос в дальних комнатах памяти и закрыть дверь. Но не навсегда. Потому что от прежней жизни не осталось практически ничего, кроме воспоминаний.
Маскировочные сети, накрывавшие кибуц сверху, создавали в домах сумрак и средь белого дня, поэтому в гостевой, в специальных держалках, дожидались своего часа смолистые толстые лучины. По подшитому светлыми досками потолку тянулись темные пятна копоти.
– Сейчас, – сказал Левин, потирая ладони, – поесть принесут. Горяченького! И выпить!
Он бросил взгляд на Мотла.
– И доктора для тебя, Матвей, нужно… Что-то ты совсем мне не нравишься…
– Ира здесь еще? – спросил Мотл негромко, будто бы выдавил из себя через силу.
Левин кивнул.
Мотл невольно улыбнулся, отчего лицо его ожило на мгновение, потеряв схожесть с посмертной маской.
– Плохие новости, – произнес Левин чуть погодя, нарушив висящее в комнате молчание. – Знаешь, Сергеев, у меня впечатление, что на севере я скоро останусь один.
– Последняя колония? – спросил Михаил, заранее предвидя ответ.
– Еще нет, но до этого недалеко…
– Все так плохо?
– Гораздо хуже, чем было год назад, Миша. Или полгода назад.
– Равви ты не говорил?
– Равви я не говорил. Объяснять почему? Или ты сам догадаешься?
Они снова помолчали, но остальные присутствующие так напряженно вслушивались в возникшую паузу, что молчание стало невыносимым.
– Нам ты можешь сказать, что происходит? – спросил Сергеев.
Левин пожал плечами и полез в самодельный комод, напоминающий нижнюю часть старого массивного буфета.
- Предыдущая
- 64/77
- Следующая
