Властелин Окси-мира - Бахтамов Рафаил - Страница 13

• Предыдущая
• 13/48
• Следующая

Давить на такой – полумягкий – бачок гораздо проще. Данил Данилович рассчитал пружины, которые сжимали бачок сверху и снизу. Чтобы он не терял формы, в крышках, по краям, сделали отверстия. Через отверстия пропустили металлические штыри-направляющие; по ним крышки могли свободно ходить вверх и вниз (но не в сторону), а мягкие стенки при этом складывались «гармошкой».

Сделать алюминиевые крышки с отверстиями было нетрудно и без сварки. Нижний же бачок можно было изготовить из любого металла – всё равно там перекись разлагается.

С этого момента работа пошла легче. Правда, Д.Д. по-прежнему придирался беспощадно:

– Мягкий бачок? Не возражаю. Тогда усильте защиту – наружный кожух. Дайте схему крепления. Сборки. Разборки. Ремни. Мелочь? Сами вы мелочь! Хотел бы я посмотреть, как вы под водой заговорите. То-то и оно, будете пускать пузыри…

Мы не обижались. Ехидничал он, скорее, по привычке. И скафандр, мы чувствовали, становился лучше. Рассматривая очередной вариант, Д.Д. брал в руки не «Конструктор-2Т», а красный карандаш. Значит, уже не за горами было время, когда в правом нижнем углу чертежа появится «Д».

Гена ходил мрачный. Это было странно – работа приближалась к концу. Вопросов я не задавал. Спрашивать – верный способ ничего не узнать. Гена немедленно замкнётся и будет молчать, как телефон-автомат, в который забыли бросить монету. С ним надо по-другому: делать вид, что ничего не замечаешь. Тогда он не выдержит.

Мы гуляли. Так, по крайней мере, нам казалось. Прохожие, вероятно, думали иначе: два молодых человека опаздывают на поезд. Нам постоянно не хватало времени – мы разучились гулять.

И зря. Стоял февраль. Ночной приморский бульвар, по которому мы мчались, был прекрасен. Лёгкий норд, забавляясь, теребил вечную зелень олеандров. Внизу, у самых ног, ровно дышали волны. И огни, огни. Бухта, подковой огней охватившая море. Небо – высокое, чёрное – в огнях звёзд. Это здесь, на приморском бульваре, Горький сказал когда-то: «Ночью Баку красивее Неаполя…»

– Любишь неожиданности? – не поворачивая головы, буркнул Гена.

Я ответил, что люблю, особенно приятные.

– А неприятные?

Я вынужден был признать, что неприятные неожиданности люблю значительно меньше.

– Гладко, очень гладко, слишком гладко, – услышал я в ответ.

– Может быть, сядем?

Сделав крутой поворот и не сбавляя скорости, мы ринулись к скамейке.

– Что гладко? – спросил я.

– Всё.

Я молчал, выжидая. Гена напоминал паровой котёл. С минуты на минуту он должен был взорваться.

– Так дальше продолжаться не может.

Это Гена произнёс спокойно. А дальше на меня обрушился поток, шквал, самум слов.

Всё идёт слишком хорошо. До неприличия гладко. Мы успокоились. Мало занимаемся. Ещё меньше знаем. Неожиданности, неприятности, несчастья подстерегают нас на каждом шагу. А мы бездельничаем. И дождёмся, что всё рухнет. Так дальше продолжаться не может.

Я робко напомнил, что наши дела идут вовсе не так гладко. Чертежи до сих пор не подписаны. Модель не заказана. История с получением перекиси едва не кончилась печально. Если бы не счастливый случай…

– Вот именно, – перебил Гена. – Дуракам – счастье…

Я возразил. По-моему, счастье навещает дураков довольно редко.

– А почему? – Гена умел перестраиваться на ходу. – Потому что разумный человек слышит предупреждение. Стукни тихонечко в окно, и он поймёт. А дурак? Дурак закроет ставни.

– Туманно, – заметил я, адресуясь к Большой Медведице.

– Наоборот, всё ясно. – Гена обращался к Малой. – Почему случился конфуз с перекисью? Потому что мы не думали. Разве нельзя было предвидеть вопрос Смолина? А вся эта дикая трёхдневная чехарда? Тут не гордиться, плакать надо. Предложить аппарат на перекиси и не удосужиться изучить её… Безобразие! Распущенность! Нашей самоуверенности мог бы позавидовать барон Мюнхаузен…

Это был полный пересмотр наших позиций. Я гордился теми тремя днями, и Гена, ручаюсь, тоже. И вдруг… Но, подумав, я согласился, что во многом он прав.

– Выводы? – спросил я.

– Мы начинаем работать с кислородом. А много ли мы о нём знаем? – Гена фыркнул. – Примерно то, что ты писал в школьном сочинении.

Это был, конечно, очередной «загиб». Но специально кислородом мы действительно не занимались.

– Что же конкретно надо знать?

– Всё. – Гена ударил кулаком по скамейке. – Всё о кислороде.

В то время никто из нас не представлял себе задачу. О большинстве химических элементов – даже редких, малоизвестных – написаны толстые книги. О кислороде такой книги нет. Её и не может быть. Во-первых, потому, что это была бы слишком толстая книга – в десятки тысяч страниц. Во-вторых, её пришлось бы пивать целому коллективу, людям разных специальностей. Химик, биолог, металлург, подводник, сварщик, врач, астрофизик, лётчик, геолог – я мог бы перечислять и перечислять, потому что добрая половина человеческих специальностей связана с кислородом.

Но всё это выяснится потом… А пока мы бежим по бульвару, и Гена монотонным голосом бубнит: – Всё о кислороде. Знать. Чувствовать. Угадывать его с закрытыми глазами.

Я киваю. Мы не знаем историю кислорода. Не знаем, каких трудов стоило его угадать. Даже с открытыми глазами.

Трудно найти человека, который открыл кислород. Книги спорят. Одни называют шведского аптекаря Карла Вильгельма Шееле из маленького городка Штральзунд. Другие – англичанина Пристли, священника «по должности», химика и биолога по призванию. Такой авторитет, как Фридрих Энгельс, считает, что кислород открыл великий французский химик Лавуазье. Знаменитый Джемс Уатт был искренне убеждён, что его роль не меньше. Есть, наконец, ещё голландец Дреббель, о загадочной судьбе которого мы знаем мало.

Но разве так важно, кто первый сказал «а»? В данном случае – очень. Да и просто интересно, кто первый узнал кислород.

Собственно, знали его первые люди на Земле. Уже эти люди (а до них – растения и животные) «открыли» кислород – они им дышали. И тот, кто первый зажёг огонь, тоже открыл кислород: без кислорода нет горения. И ещё один, бросивший в костёр кусок медной руды, – он хотел освободить медь от кислорода. Об алхимиках и говорить нечего: в поисках «философского камня» они постоянно соединяли элементы с кислородом и отнимали у веществ кислород.

Кислород открывали тысячи людей, и никто его не открыл. Так бывает в науке. Люди умели падать задолго до Ньютона, но закон всемирного тяготения открыл всё-таки Исаак Ньютон.

Первым, кто получил кислород в чистом виде, кто исследовал его свойства и даже предсказал некоторые области применения, был Джозеф Пристли. Он пользовался веществом, которое теперь знакомо школьнику 7-го класса, – окисью ртути.

Не знаю, стоит ли описывать, что он делал с кислородом. Получится простое повторение школьных опытов. Пристли вносил в кислород тлеющую лучину – лучина вспыхивала, горящую свечу – свеча горела ярче. Он поместил под колпак с кислородом мышь – мышь дышала. Попробовал дышать сам – получилось. В своём дневнике он записал: «После ряда других опытов 1 августа 1774 года я попытался извлечь воздух (так Пристли называет кислород. – Р.Б.) из ртутной окалины и нашёл, что воздух легко может быть изгнан из неё посредством линзы (солнце, пропущенное сквозь линзу, исполняло роль горелки). Каково же было моё изумление, когда я обнаружил, что свеча горит в этом воздухе необычайно ярким пламенем. Тщетно пытался я найти объяснение этому явлению… Может быть, чистый дефлогистированный воздух (то есть опять-таки кислород. – Р.Б.) станет когда-нибудь модным предметом роскоши… А пока только две мыши да я сам имели возможность вдыхать его».

Как видите, ничего особенного. И всё-таки не стоит улыбаться и пожимать плечами. Не школа научила Пристли этим опытам. Наоборот, этим опытам Пристли научил школу.

Пристли многое знал о кислороде. Но одного – самого главного – он не знал. Не знал, что открытый им газ – кислород. Воздухом он называл его не случайно. До самой смерти Пристли был искренне убеждён, что имеет дело с очищенным от флогистона «дефлогистированным» воздухом.

• Предыдущая
• 13/48
• Следующая