Помпадуры и помпадурши - Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Страница 50

• Предыдущая
• 50/71
• Следующая

– Съедят они и вас и вашего помпадура, и водку всю у вас вылакают! – угрожал он ей. – Это, сударыня, сила! Берегитесь, да и помпадура-то поберегите! Мне что! Я уложил чемодан – и был таков! А мне вас жалко! Вас я жалеючи говорю – вот что, красавица вы наша!

– Ах, нет! уж вы пожалуйста! Пожалуйста, хоть вы не оставляйте Феденьку! – всполошилась она и однажды, преодолев природную робость, очень настоятельно стала доказывать Феденьке, что нельзя жить без плевальниц, без приговоров, с одною только сибирскою язвою.

– Шалопаи погубят вас, Thеodore! – сказала она, – а вместе с вами погубят и меня! Pensez-y, mon ange,[101] прогоните их, покуда еще есть время! Возвратите Рудина (il еtait si amusant, le cher homme![102]) и прикажите Лаврецкому, Райскому и Веретьеву быть по-прежнему либералами.

Феденька на минутку задумался: в нем шевельнулись проблески недавнего либерализма и чуть-чуть даже не одержали верх. Но фатум уж тяготел над ним.

– Que voulez-vous, ma chere![103] – ответил он как-то безнадежно, – мне мерзавцы необходимы! Превратные толкования взяли такую силу, что дольше медлить невозможно. После… быть может… когда я достигну известных результатов… тогда, конечно… Но в настоящее время, кроме мерзавцев, я не вижу даже людей, которые бы с пользою могли мне содействовать!

– Как хотите, мой друг! Вы знаете: что бы с вами ни случилось, я всегда разделю вашу участь! Но все-таки… отчего бы не обратиться вам, например, к Волохову? Я не знаю… мне кажется, что он преданный!

– Я знаю это и не раз об этом думал, душа моя! Но Волохов еще так недавно сделался консерватором, что не успел заслужить полного доверия. Не моего, конечно, – я искренно верю его раскаянию! – но доверия общества… C’est un conservateur du lendemain, ma chere, tandis que les autres… les chenapans… sont des vrais conservateurs, des conservateurs de la veille![104] Вот что для меня важно. Что же касается до сибирской язвы, то ты можешь быть на этот счет спокойна: ни меня, ни тебя она коснуться не посмеет.

Одним словом, умопомрачение, по обыкновению, восторжествовало. То злое и проказливое умопомрачение, которое находит для себя смягчающие вину обстоятельства лишь в невменяемости помрачившихся.

К этому времени как раз подоспело известие о публичном отречении от сатаны и всех дел его, происшедшем во Франции в Парэ-ле-Мониале. Прочитав об этом в газетах, Феденька сообразил, что необходимо устроить нечто подобное и в Навозном. А дабы облечь свое намерение надлежащею торжественностью, он отправился за советом к Пустыннику.

В Навозном, среди мирского круговорота, спасался Пустынник. Несмотря на свое звание и на преклонные лета, это был мужчина веселый, краснощекий, кровь с молоком. Любил он в меру поесть и в меру же выпить, а еще более любил других угостить. Любил петь духовные и светские стихи (последние всегда старые, сочиненные до «Прощаюсь, ангел мой, с тобою») и терпеть не мог уединения. Почему он назывался Пустынником, этого никто, и всего меньше он сам, не мог объяснить; известно было только, что ни у кого не пекутся такие вкусные рыбные пироги, ни у кого не подается такой ядреный квас, такие вкусные наливки, соленья и варенья, как у него. Все лучшее в губернии по части провизии стекалось у него и ставилось на стол на радость и утешение посещавшим его гостям.

– Люблю радоваться! – говаривал он, – и сам себе радуюсь, а еще больше радуюсь, когда другие радуются! Несть места для скорбей в сердце моем! Вси приидите! вси насладитеся! – вот каких, сударь, правилов я держусь! Что толку кукситься да исподлобья на всех смотреть! И самому тоска, да и на других тоску нагонишь!

Феденька застал Пустынника в обществе целого хора домашних певчих, которые пели:

– «Призадумывался!» – вздохнул Пустынник, грузно поднимаясь с дивана и идя навстречу Феденьке, – до зде[105] задумывались, а днесь возвеселимся! Мы было пирог рушить собирались, да я думаю: кого, мол, это недостает – ан ты и вот он! Накрывать на стол – живо! Да веселую – что встали! «Ах вы, сени мои, сени!»

Но Феденька охладил порывы Пустынника, сказав, что имеет сообщить нечто важное.

– Вы, гражданские, вечно с делами! А посмотришь, дела-то ваши все вместе выеденного яйца не стоят! Ну, сказывай, что еще накуролесил?

– Слышали ли вы, Пустынник, что во Франции делается?

Пустынник удивленно взглянул на Феденьку.

– Не любопытен я; а впрочем, почтмейстер заезжает – сказывает.

– О том, что почти вся палата, в полном составе, ездила в город Парэ-ле-Мониаль и от сатаны отреклась – слышали?

– Что ж, пусть лучше Богу молятся, нечем шалберничать!

– Не в том дело, Пустынник! а каков факт!

– Хоть иноверцы, а тоже по-своему Бога почитают. Ничего это. Да скажи ты мне на милость, к чему ты эту канитель завел? Мне что-то даже скучно стало.

– А к тому, что я эту самую церемонию хочу здесь устроить!

Это было до того удивительно, что Пустынник ничего не нашелся ответить, а только хлопнул Феденьку по ляжке и сказал:

– Закусим!

– Нет, Пустынник, я без шуток хочу это здесь устроить.

– Да ты опомнись, сударь! ведь мы здесь, в Навозном, даже ведать не ведаем, кто таков он есть, сатана-то!

– Ну нет-с! вы не знаете! вы здесь сидите, а о том и не знаете, какие везде пошли превратные толкования!

– Чего не знаю, о том и говорить не могу!

– А я так знаю. Свобода-с! несменяемость-с! независимость-с! Вот оно куда пошло!

– Слыхал, сударь.

– Надо все это истребить!

– Сделай милость, закусим!

Феденька наконец обиделся.

– Я думал, что вы содействие окажете, а вы с закуской!

– Да какое же я тебе содействие оказать могу? Зависимые вы или независимые, сменяемые или несменяемые – это ваше, гражданское дело! Вот свобода – это точно, что яд! Это и я скажу.

– Я вот что придумал, слушайте. На этих днях, как только будет хорошая погода, я, во главе благонамеренных, отправляюсь в подгородную слободу и там произношу обет…

– Убедительнейше тебя прошу: закусим!

– Отстаньте вы с вашей закуской! Говорите, можете ли вы рассуждать или нет?

– Ну, давай рассуждать натощак!

– Итак, я иду в подгородную слободу и произношу обет…

– По примеру, значит?

– Ну да, по примеру. Оттого мы, благонамеренные, и слабы, что все врозь идем. Нет чтобы хорошему примеру подражать, а всё как бы на смех друг друга поднять норовим!

– Не смеяться-то нельзя!

– Что же тут, однако, смешного?

– Ну, как же не смешно – посуди ты сам. Идешь ты невесть куда, с сатаной полемику вести хочешь! А я так думаю, что из всего этого пикник у вас, у благонамеренных, выйдет! Делать тебе нечего – вот что!

Феденька даже вспыхнул весь.

– Это о ком-нибудь другом можно сказать, что делать нечего, только не обо мне! – произнес он иронически, – я не закусываю, как другие, а с утра до вечера точно в котле киплю!

– Если ты это на мой счет сказал, что некто закусывает, – так что ж! Нечего мне делать – это я и сам скажу! Сижу, песни пою, закушу малость – конечно, не бог знает какое государственное это дело, однако и вреда от него никому нет. А ты, извини ты меня, завистлив очень. Своего-то у тебя дела нет, так ты другим помешать норовишь. Ан вот и вред. Изволь, спрошу я тебя: управа ли, суд ли – чем они тебе поперек горла встали? пошто ты на всяк час их клянешь? Дело свое они делают – достоверно знаю, что делают! тебя не замают – чего еще нужно! Да и люди отменные! Заговорят – заслушаешься: ровно на гуслях играют! Скажи ты мне, Христа ради, какую такую строптивость ты в них заметил?

• Предыдущая
• 50/71
• Следующая