Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить! - Горбачевский Борис - Страница 51

• Предыдущая
• 51/91
• Следующая

Я поднялся с лежанки и подошел к нему:

— Хватит хныкать! Назначаю вас, младший лейтенант Беленький, моим заместителем. Идите к солдатам. У нас впереди большая работа.

Кажется, удалось утихомирить парня. Он отдал честь:

— Слушаюсь! — и покинул блиндаж.

Я прилег и закрыл глаза, может, все-таки сходить в медсанбат? Но я фактически теперь один, на Беленького роту не оставишь, уж больно он хрупкий — чистая нетронутая душа, он мне напоминал Женечку. Все больше война учила меня и прежде всего отношению к людям, главное — это освобождать их от чувства страха, слабости духа, одиночества.

Резко хлопнула дверь, не вошел — ворвался с ошеломленным лицом сержант, подбежал ко мне и, склонившись, еле разжимая губы, пробормотал:

— Товарищ комроты, младший лейтенант застрелился!

— Что?!! — вскричал я, забыв о боли, медсанбате, обо всем на свете, оттолкнул сержанта и в одной гимнастерке пулей вылетел из блиндажа…

…Нас, командиров переднего края, тогда, в начале зимы сорок третьего, спас Сталинград! После Великой Победы бежать стали меньше. Никакие радиовыкрутасы противника уже не действовали на ванечек и василечков! После Сталинграда не было такой силы, которая могла поколебать бойца. Вера в победу вошла в каждого. Словно погибшие передавали свою силу живым…

Я остро переживал самоубийство Сергея. В девятнадцать лет так ужасно поступить с собой. Что это — проявление слабости характера, мальчишеская выходка, может быть — стресс?.. Скорее всего, душа его не смогла смириться с унижением и злом, не захотел он служить под началом коростылевых, не выдержал подлости одних и цинизма других. А как же я со своей толстовской философией смирения и терпения? Кому служу я? — Жизни!

Передний край под Ржевом, я стою с солдатами в траншее, и все мы поздравляем друг друга. Каждый считал дни — когда же наступит Новый год! И вот он пришел! С вечным своим таинством, надеждами, новыми дивными красками. Снежные наметы укрывают лапы елок, легко поскрипывает снег под ногами, дышалось в полную силу… Фронтовики всегда связывают новогодние дни с воспоминаниями о святости, Рождестве, с огнем свечей, воспоминания о добрых традициях наполняют верой в будущее. Вот и в ту ночь все особенно много говорили о доме, читали друг другу письма матерей, любимых девушек, показывали — в который раз! — фотокарточки… Все знали о произошедших событиях, многие участливо глядели на меня, но ни о чем не спрашивали. Зачем?..

Смотрю на часы: 12.10 — уже десять минут как шествует Новый год. Вглядываюсь в тихую морозную ночь. Противник молчит — видно, тоже справляют праздник.

К Рождеству и под Новый, 1943-й год каждый немецкий солдат под Ржевом получил рождественский подарок: килограммовый пирог, кекс, шоколад, двадцать граммов кофе, сигареты и алкоголь. Особо отличившимся в боях вручили пакет от Гитлера. Во всех соединениях горели рождественские елки, как в былые, мирные времена.

Мы же, бойцы и командиры на переднем крае, на Рождество и под Новый год получили обычные «наркомовские» сто грамм и по два кусочка селедки — вышло по паре бутербродов, на закуску. Вот и родилась песенка, ее охотно напевали в окопах:

Изредка взлетали в небо ракеты, освещая огромное поле и крепко закованную в лед Волгу, ее крутые берега. Над нами темнело небо сумрачной фронтовой ночи, а в голове бродили какие-то шальные мысли… И никакого предчувствия скорых перемен в моей жизни.

Окопная жизнь не изменилась. По ночам проверял посты, разговаривал с солдатами, стараюсь понять их настроение, отношение к перебежчикам. Много чего приходилось услышать. Новобранцы рассказывали:

— Погоняли два месяца с палками вместо винтовок: ать-два-три — и айда на фронт, мол, там сами живо выучитесь. Что ж, и выучились: стрелять, штыковать, убивать гада-немца. Многие, уходя, сыграли свадьбы, надули пузо своим девкам: ежели овдовеет, глядишь, хоть что-то получит баба от власти.

На переднем крае новобранцы уже пообвыкли, о перебежчиках говорят:

— Креста на них нет, уклонились с пути, поплатятся за то, ох поплатятся.

Другой рассудил иначе:

— Мне что, за них сорочку сымать? Поплевать да забыть.

Услышал и такое:

— Кто знает, кому полегчает — им или нам? Бог-то помалкивает.

Тяжело было это слушать.

В роту прислали двух скороспелых младших лейтенантов. Теперь мы командовали втроем, стало полегче. Я уже ввел свою систему, приняли вроде нормально.

Недели через полторы после Нового года позвонил комбат: «Завтра в десять ноль-ноль явишься к комиссару полка майору Груздеву». В подобных случаях не принято проявлять любопытства, все же поинтересовался — комбат уклонился от ответа.

Устроились штабисты здорово, на склоне под высотой я увидел целый городок из блиндажей, не меньше двадцати.

С Груздевым я не встречался, но знал, что комиссаром полка он стал под Бельково в июле сорок второго, за бои под Витебском и Ржевом награжден двумя орденами — Красного Знамени и Красной Звезды. Говорили о нем разное, доброе и дурное; одни утверждали: «комиссар — человек с характером», другие считали, что майор загордился, стал заносчив, любит барствовать. Шел я к комиссару, полный догадок, но и представить не мог, как круто повернется мою жизнь.

Выглядел комиссар браво. В сорок третьем было Ивану Яковлевичу всего двадцать девять. Отлично сложен, холеное лицо с красивыми ямочками, живые глаза. Весь чистенький, гладкий, ни одной пылинки на нем и вокруг. У меня же вид при нашей первой встрече, надо признать, был не очень.

Встретил он меня приветливо, предложил сесть и без вступительных церемоний, словно зная все обо мне, заговорил:

— Вызвал тебя, лейтенант, вот по какому поводу. Погиб комсорг полка Анатолий Разумов. Крепкий был политработник, умница, полковой любимец. Решили назначить вместо него тебя. Как смотришь на наше решение?

Услышав такое, я чуть не свалился с табуретки. Вот это поворот! Все же, взяв себя в руки, спокойно ответил:

— Товарищ комиссар, я — строевой командир. Учили меня на минометчика. Если честно, желал бы им оставаться и дальше.

— Видишь, лейтенант, вопрос о твоем назначении согласован, так что деваться тебе некуда. Твою кандидатуру поддержал комполка Разумовский, похвалил и полковник Борисов. Комбат твой тоже не возражал. Дело решенное, будешь руководить молодежью полка. Это тебе не взвод или рота.

Я продолжал обороняться:

— Извините, я не имею никакого опыта комсомольской работы. Толя Разумов, известно, профессиональный политработник.

— Темнишь, лейтенант. В 215-й состоял в комитете комсомола полка? Я, дорогой мой, — простой сельский учитель, а видишь, стал замкомполка по политчасти. С охотой подойдешь к делу — быстро опыта наберешься.

Я попытался зацепиться еще за один аргумент:

— Товарищ комиссар, я не член партии. Перед боем написал заявление, но попал в медсанбат, потом передний край…

— Какая беда, лейтенант? Завтра же примем тебя в партию. Словом, возвращайся в роту, попрощайся как положено и завтра приходи с вещами, принимайся за дело.

— Слушаюсь!

В мрачном настроении отправился я в роту. Справлюсь ли? Начинается новая жизнь — какой она станет? Да и не очень-то тянуло меня на комиссарскую работу…

На компункт полка пришел я, как велено, с вещами, да какие там вещи — один мешок солдатский. Груздев, поприветствовав, сразу сказал:

— Иди помойся и переоденься в чистое, получи новое обмундирование. Да постригись, зарос — не по-комсомольски выглядишь. Заместитель комполка тебе поможет. Даю два часа. Приведешь себя в порядок — приходи.

• Предыдущая
• 51/91
• Следующая