Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить! - Горбачевский Борис - Страница 83
- Предыдущая
- 83/91
- Следующая
К нашему приезду все было готово. Вырыта общая могила, принесены венки и цветы, выстроены жолнеры (польские солдаты) с винтовками, собрались горожане. Пришел и фоторепортер из армейской газеты.
Речей было немного. Глава городской управы пообещал, что польский народ никогда не забудет освободителей Варшавы и двух молодых героев. Ксендз прочитал молитву. Прозвучал прощальный салют.
Поблагодарив местные власти, собравшихся горожан, я вбил в землю над могилой столбик с фанерной дощечкой. На ней значились имена: «Иван Скуднов. Сергей Пантюхов».
Что нынче с той могилой и тем столбиком с именами погибших?..
Выйдя из парка, я обратил внимание на расклеенные повсюду — на фонарных столбах, стенах домов, заборах — плакаты на польском языке, написанные жирными буквами от руки: «За вильность и неподлеглость!» Кто это сделал, что означают эти слова?.. Пока я недоуменно оглядывался, на главной улице появилась процессия горожан и крестьян, видимо, приехавших из ближайших деревень. Люди несли национальные флаги, иконы, букеты цветов. Впереди шел уже знакомый мне ксендз. Он поманил меня, приглашая присоединиться к торжественному шествию. Я посчитал неприличным не откликнуться на просьбу в столь великий радостный день для польского народа. Костел встретил процессию звоном колоколов. Я простоял вблизи ксендза всю службу и прослушал, ничего не понимая, его проповедь.
Перед отъездом я решил повидать коменданта города, поблагодарить за помощь. Он встретил меня новостью:
— Вы, наверное, еще не знаете! Сегодня, в день освобождения Варшавы, видимо по указанию свыше, из подполья выползли отряды Армии крайовой. Вы заметили на улицах лозунг «Свобода и независимость!»? Это их рук дело. Часть плакатов мы уже убрали, к вечеру освободим город от этой мерзости. Но эти выродки ранили ксендза! Мне только что звонили, он в госпитале; слава богу, его жизнь вне опасности.
— Сами поляки своего же ксендза?! — не мог я поверить.
— Прежний ксендз сбежал, а нового привезла с собой армия, он ленинградец. Как ни удивительно, прихожане его приняли, верят ему. Официально мне помогает хорунжий, он тоже из бывших наших, выделил комендатуре два отделения жолнеров. Мы перекрыли все выезды и въезды в город. Будьте осторожны, старший лейтенант, Армия крайова — серьезный и коварный противник, с ними будет еще немало хлопот.
— Спасибо, майор, за все и за советы!
Мы распрощались.
В дивизии, когда я вернулся, все офицеры говорили об одном, пришло ужасное известие из соседней армии. Крупный отряд отступавших эсэсовцев ночью напал на полковую школу и вырезал семьдесят девять курсантов. Случайно спасся один связист, его отправили в тыл за деталями для рации, он и сообщил о происшедшей трагедии. Погиб и помощник начштаба полка майор Давыдов…
Сообщение меня ошеломило. Не может быть! Майор Давыдов! Это же мой Юрка — Юрка Давыдов!! «Мы из одной, казармы» — больше никогда мы не скажем друг другу этих слов. Какая карьера! И какая нелепая, жуткая судьба. Говорили, он приехал накануне проинспектировать обучение курсантов и остался заночевать…
Доложил Шиловичу о выполнении задания. О ночном происшествии в госпитале не рассказал, решил поговорить сначала с редактором дивизионки.
Редактора дивизионной газеты капитана Егора Тишина я хорошо знал и уважал — опытный журналист, человек смелых суждений и поступков. С первых дней моего прихода в дивизию мы подружились, во всем доверяли друг другу, поэтому я спросил напрямую:
— Зачем ты устроил декорацию?
Он моментально понял, резко ответил:
— Так надо!
Как часто я слышал эту фразу!
— Меня не удовлетворяет такой ответ! Неужели ты не понимаешь, что сделают немцы, узнав о твоей фальшивке? Они скопируют газетный номер и покажут своим солдатам: «Смотрите, что делает пропаганда русских!» Зачем ты так поступил?
— Ты должен понять меня! Наступил острый момент, мы подошли к логову зверя — сейчас все методы хороши, чтобы добить его окончательно!
— Но мы-то с тобой знаем, что пропаганда — оружие обоюдоострое!
— Согласен и понимаю твой гнев. Но разве ты не встречал подобных фактов со стороны противника?
— Встречал, и не раз.
— Погоди, я тебе прочту, как работает их пропаганда. Это сорок первый, когда мы оставляли Латвию, и пишется это от имени немецкого солдата — якобы солдата! Он рассказывает, что увидел, когда они вошли в Латвию: «Большевики угнали всех латышей, кого поймали на улицах перед нашим приходом. Они отобрали у них ценности, обливали дома бензином и поджигали. Тем латышам, которые не хотели идти с большевиками, отрезали руки и ноги, вырывали языки и так бросали на улице. Они приколачивали гвоздями людей к стенам, даже детей. Это мы видели собственными глазами. Если бы эти бандиты дошли до нашей страны, они бы рвали нас на куски». Что ты скажешь на это?!
— Но если мы будем разжигать ненависть, ты представляешь, что может ждать население, когда мы войдем в Пруссию?
— Не вижу для твоих опасений серьезных оснований. Ну повольничает армия, ну попробуют наши солдаты нескольких немок, наберут барахла и пошлют своим бабам в разоренные деревни. Справедливо! Это же так понятно и естественно, всегда сопутствовало войнам. Придет время, наведем порядок. Кстати, знай, я сделал это по указанию твоего начальника.
Я осекся на полуслове. Последняя фраза меня сразила. Шилович! Дивизионный комиссар! Полковник! Чего же ждать тогда от простых офицеров, солдат?!
И этот разговор, и моя наивная вера в правдивость дивизионки, и случившееся в Сувалках вспоминались мне еще долго и тошно.
Вся моя жизнь в дивизии проходила под знаком политотдела. В подчинении Шиловича я находился до расформирования 331-й дивизии в июне 1945 года, что произошло в Германии, в городе Фридеберге. За время совместной службы я присмотрелся к своему начальнику и, пожалуй, смогу нарисовать его портрет.
Шилович любил старый афоризм: «Какие бы ни случились события, их оценка зависит от того, как мы их воспринимаем». Сам же полковник воспринимал любые события оптимистически, чему учил и нас, своих подчиненных. Пожалуй, этот афоризм объясняет многое в характере моего начальника.
Иногда он казался мне просто рассеянным человеком, ищущим шляпу, которая у него на голове. Он легко забывал важные решения, даже свои собственные указания, из-за чего часто выглядел смешным, скорее пародией на военно-политического начальника. Окончив двухгодичный Педагогический институт, он, как и Груздев, до войны был скромным сельским учителем, преподавал математику и физику. Трудно было понять, как человек, в котором так мало военного, столь сильно возвысился.
Меня всегда удивляли его отношения с комдивом. Внешне все вроде выглядело прилично: друг друга уважают, не вступают в конфликты ни в большом, ни в малом. Но Берестов, как мне кажется, ценил в нем не личность, а должность: держал комиссара рядом, как это положено, выслушивал его советы, хотя чаще поступал по-своему, впрочем, не вызывая тем обиды у Шиловича.
Политотдельцы относились к Шиловичу критически, осуждали негативные черты его характера: барство, постоянную сосредоточенность на себе, известную напыщенность. Сам я ловил себя на том, что не всегда искренен с Алексеем Адамовичем, и задавался неприятным вопросом: что это — благоразумие или лицемерие?
Поражало его безучастное отношение к потерям. Чужое горе, особенно на войне, не каждый способен остро воспринимать, — это понятно, для этого нужно иметь сердце, обладать чувством сострадания, хотя бы простым сочувствием. Шилович вел себя странно. Когда ему докладывали о погибших, он всякий раз вздыхал и отвечал одинаково: «На то она и война. Война, известно, без жертв не бывает». Как он стал таким барином, эгоцентриком, безразличным к человеческому горю? По-моему, это даже не было проявлением высокомерия, скорее — элементарной холодностью и равнодушием.
- Предыдущая
- 83/91
- Следующая
