Завоевание Англии - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж - Страница 60

• Предыдущая
• 60/97
• Следующая

Малье де Гравиль коротко описал епископу подвиг Гарольда.

— Не понимаю, что же в этом особенного, о чем бы следовало так беспокоиться, — обратился епископ к своему брату, — чем сильнее вассал, тем сильнее герцог… Ведь он непременно будет твоим…

— Нет, в том-то и дело, что он никогда не будет моим! — перебил Вильгельм. — Матильда чуть-чуть не предложила мою прекраснейшую дочь ему в жены, а я… да ты сам знаешь, что я прибегал ко всевозможным уловкам, чтобы окрутить его. Но он ничем не прельщается. Даже смутить его нельзя. Меня беспокоят не его сила и неприступность — ум его приводит меня в отчаяние! А намеки, которые он делал, просто бесят меня… Но пусть бережется, не то я…

— Смею я высказать свое мнение? — перебил де Гравиль.

— Говори, с Богом, — воскликнул герцог.

— Так я позволю себе заметить, что льва не укрощают ласковым обхождением, а — угрозами и скрытой силой… В сражении он ничего не боится, смело борется с самым сильным врагом, но, если запутать его ловко расставленной сетью, то он поневоле смирится… Ты, герцог, только что упомянул, что не пустишь Гарольда отсюда.

— Не пущу, клянусь святой Валерией!

— Ну так ты дай ему знать, что он должен или покориться тебе, или подвергнуться вечному заключению… Пусть покажут ему, что из твоих подземных темниц никто не в состоянии вырваться! Я знаю, что для саксов дороже всего свобода. При одной только мысли, что они могут ее лишиться, вся их храбрость исчезает.

— Я понял тебя, ты молодец! — произнес Одо.

— Гм! — промычал герцог. — Раньше я опасался, что он узнает от Гакона и Вольнота, на что я способен! Жалею, что я разлучил его с ними после первого их свидания.

— Вольнот совершенно превратился в норманна, — заметил, улыбаясь, епископ. — Он вдобавок влюблен в одну из наших красавиц и едва ли думает о возвращении на родину; Гакон же, наоборот, наблюдателен и подозрителен.

— Вот его-то и надо соединить с Гарольдом! — сказал де Гравиль.

— Судьба назначила мне роль вечного интригана, — простонал герцог в порыве откровенности, — но я тем не менее люблю графа и от души желаю ему добра, насколько это согласуется с моими претензиями на трон Эдуарда.

— Разумеется, — подтвердил епископ.

Вскоре после этого разговора лагерь был перенесен в Байе. Герцог не изменил своего обращения с Гарольдом, но постоянно уклонялся от разговора, когда граф заявлял, что ему пора возвращаться в Англию, где его ждут важные государственные дела. Он старался как можно меньше быть с ним наедине и поручал Одо и де Гравилю развлекать его. Теперь уж у Гарольда зародились сильные подозрения; де Гравиль прожужжал ему уши рассказами о хитрости и бесчеловечности герцога, а Одо прямо сказал, что Гарольду не скоро удастся вырваться из Нормандии.

— Я уверен, — начал он однажды во время прогулки с графом, — что у тебя хватит времени помочь мне изучить язык наших предков. Этот Байе — единственный город, в котором старинные нравы и обычаи сохранились во всей своей чистоте. Большинство населения говорит по-датски, и я был бы чрезвычайно обязан тебе, если бы ты согласился давать мне уроки этого языка. Я довольно способный ученик и в течение одного года выучил бы его настолько, что смог бы произносить датские проповеди.

— Ты, должно быть, изволишь шутить, почтеннейший епископ, — произнес Гарольд серьезно, — тебе ведь хорошо известно, что я во что бы то ни стало обязан уехать отсюда на следующей неделе.

— Советую тебе, дорогой граф, не высказывать своего намерения герцогу, — предостерегал, смеясь, Одо, — ты и без того раздосадовал его своей неосторожностью, и мог убедиться, что он страшен в гневе.

— Ты просто клевещешь на герцога, стараясь уверить меня, что он способен нанести своему доверчивому гостю какое-нибудь оскорбление! — воскликнул Гарольд с негодованием.

— Он смотрит на тебя вовсе не как на гостя, а как на выкупленного узника… Впрочем, не отчаивайся: норманнский двор ведь не понтьеская темница, а цепи твои будут из цветов!

Заметив, что Гарольд может ответить дерзостью, де Гравиль под каким-то предлогом отвел его в сторону и шепнул по-саксонски:

— Ты напрасно так откровенничаешь с этим епископом: он передаст все твои слова Вильгельму, который действительно не любит шутить.

— Сир де Гравиль, вот уж не первый раз, как Одо намекает мне, что герцог может прибегнуть к насильственным мерам. Да и ты тоже — конечно, с добрым намерением, — предупреждал меня и возбуждал мою подозрительность… Спрашиваю тебя прямо, как честного человека и благородного рыцаря: имеешь ли ты основания предполагать, что герцог намерен задержать меня в качестве пленника — под тем или другим предлогом?

Согласившись стать участником интриги, де Гравиль утешался мыслью, что, посоветовав герцогу запугивать Гарольда, он угождал своему строгому повелителю и предостерегал на самом деле графа.

— Граф Гарольд, честь моя повелевает мне ответить тебе откровенно: я имею твердое основание думать, что Вильгельм задержит тебя до тех пор, пока он не убедится, что ты готов исполнить некоторые его желания.

— Ну, а если я буду настаивать на отъезде, не удовлетворив этих… желаний?

— При таком исходе в каждом замке есть такие же глубокие темницы, как у графа Понтьеского; но где же ты найдешь второго Вильгельма, который освободил бы тебя от этого?

— В Англии есть король могущественнее Вильгельма и есть воины, не уступающие в храбрости норманнам.

— Милорд Гарольд, герцог не принимает во внимание этого обстоятельства: он знает, что хотя король Эдуард и может, но, извини меня за излишнюю откровенность, едва ли стряхнет свою привычную апатию из-за тебя, а будет довольствоваться одним резонерством… Не принял же он никаких решительных мер, чтобы освободить твоих родственников… Откуда ты знаешь: быть может, король, под влиянием некогда горячо любимого им Вильгельма, даже обрадуется, избавившись от тебя как от весьма опасного подданного? Верю, что английский народ чрезвычайно высоко ценит тебя, но когда с ним нет любимого вождя, который мог бы его воодушевить, то в нем нет и единодушия, а без этого он бессилен. Герцог хорошо изучил Англию… Кроме того, он родня твоему честолюбивому брату Тостигу, который, если захочет, то может очернить тебя в глазах народа и помочь герцогу удержать тебя здесь, чтобы возвыситься самому. Из всех английских вождей один Гурт стал бы заботиться о тебе… Наследники Альгара и Леофрика враждуют с тобой: если бы ты расположил их заранее в свою пользу, то они могли бы заступиться за тебя или повлиять на короля и народ, чтобы выручить тебя… Как только ты покинешь Англию, то там произойдут, поздно или рано, ссоры и распри, которые отвлекут всех от мыслей о тебе, так как любому своя рубашка ближе к телу… Видишь, я понимаю твоих земляков и этим большей частью обязан Вильгельму: ему сообщается все, что совершается в Англии.

Гарольд молчал. Он только теперь начал осознавать, какой великой опасности подвергся, отправившись в Нормандию, и стал думать, как от нее избавиться.

— Все твои замечания чрезвычайно верны, сир де Гравиль, — ответил ему граф, — исключая личности Гурта: ты напрасно смотришь на него, только как на моего преемника… Да будет тебе известно, что ему нужна только цель, и он превзойдет всех, даже отца, а цель найдется, как только он узнает, что мне нанесено оскорбление. Поверь, что он явился бы сюда с тремястами кораблей, вооруженных не хуже тех, при помощи которых Нейстрия некогда была отнята у короля Карла…[40] Они потребовали бы моего освобождения и добились его.

— Предположим, что так, милорд, но Вильгельм, отрубивший одному из своих подданных руки и ноги за то, что этот несчастный как-то пошутил над его происхождением, способен выколоть глаза пленнику, а без глаз самая способная голова и самая твердая рука стоят немного.

• Предыдущая
• 60/97
• Следующая