О головах - Ветемаа Энн - Страница 1

Маленький роман[1]

Я закурил сигарету, блаженно откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. И, помнится, сказал себе вслух:

— И Иегова поборол Иакова и вознес его над остальными. Будь славен всемогущий Иегова! Аминь.

Сигарета была вкусной и даже слегка одуряла, потому что целых два часа, все то время, пока здесь хозяйничали полотеры, я с детским упрямством подавлял в себе желание курить. Решил, что первую затяжку в своей новой квартире сделаю в одиночестве. Что и осуществил.

Я погасил торшер. Свет рекламы окрашивал гардины то в винно-красный цвет, то в яблочно-зеленый. Совсем как в кино. Но в конце концов краски ничуть не виноваты в том, что служат сейчас не очень-то поэтической цели: призывают нас, легкомысленных, разумненько хранить деньги в сберегательной кассе!

Снизу, словно по заказу, донеслась негромкая танцевальная музыка. Замерцали мягкие горизонты фортепьянных аккордов. То ли с ленцой, то ли с усталостью саксофон напевал, воркуя, известный медленный вальс об уснувшей лагуне. Поднимаясь к потолку, кольца дыма белесо переливались в полутьме. Становились винно-красными… Яблочно-зелеными… Я любовался этой игрой красок из-под полуприкрытых век, нежась, будто кот у камина. Ей-богу, досадно, что мои далекие предки, поглощенные косной маятой превращения в человека, не догадались овладеть искусством мурлыканья!

Да, похоже, что чего-то я все-таки достиг. Отборочные соревнования закончены, и с весьма приличными результатами. Во всяком случае, я уже могу вытянуть ноги и продекламировать: прощай, мир студенческих общежитий со скрипом колченогих коек, прощай, запах подгорелого постного масла, прощайте, липкие полы умывалок с железными решетками и прокисшая неуютность! Прощай и ты, трехместная аспирантская комната и дешевые картофельные салаты!

Вы все по-своему милы, но издали, дорогие мои, вы куда милее. Сегодня моя жизнь берет старт в соревнованиях по разряду мастеров, и стартовые опоры у меня настолько завидные, что не грех дать их описание и с красной строки.

Мне тридцать лет. (Но больше двадцати пяти лучше мне и не давайте!)

У меня диплом скульптора, а сверх того и степень кандидата архитектуры.

Уже три года как я член партии.

Я получил квартиру в только что выстроенном доме художника.

И я, слава богу, холост!

А самое главное: не для того я сюда перебрался, чтобы пускать к потолку красивенькие разноцветные колечки, нет, в этих стенах я буду жить и работать! Словом, выразимся прекрасным стилем эпохи пробуждения: наверняка придут сюда дорогие гости — Почет и Слава!

М-да, и «соревнования по разряду мастеров» и «дорогие гости» — все это звучит достаточно убого, но когда стоишь на краю горы и смотришь вниз, то, неправда ли, это так человечно, что тебя обуревает идиотски голубое желание прокричать «здесь наверху, где рубеж облаков…» и разные другие слова.

Наверно, уголки моих губ так и застыли в улыбке, потому что приступ усталости, вызванный вавилонским столпотворением переезда, сделал свое дело и я задремал.

Когда я проснулся, было совсем темно. Светящиеся усики часовых стрелок стояли симметрично торчком, как тому и положено быть в десять минут одиннадцатого. Я зажег лампу и окинул взглядом комнату.

Вид у нее пока страшноватый — мебели здорово не хватает. Но с голой стены на меня лукаво и ободряюще поглядела барышня-дворянка Фрагонара. Во мне шевельнулось теплое чувство, и я порадовался, что взял ее с собой. Для этой галльской девочки жизнь в общежитии была еще невыносимей, чем для меня. Ее будуарный портрет, написанный в жеманном стиле рококо, неизменно висел над изголовьем моей койки. Из-за этой репродукции я даже нередко становился объектом насмешек, ибо неистовые молодые живописцы никак не могли понять, что там могло вычитать в этой груде кружев дитя человеческое, производящее впечатление вроде бы разумного существа. Над их собственными койками в честном и красноречивом смешении черного с красным гибли галактики или буйствовали скрещения тех мощных страстей, которые в свободных стихах молодых поэтов непременно пишутся с большой буквы. Картинки такого рода всегда забавляют меня: они назойливы, как горластые базарные старухи (новичку недолго и испугаться), но надо лишь потерпеть, пока вся их воинственность иссякнет, после чего они сами умолкают с весьма глупым видом. А моя барышня-дворянка куда коварнее: улыбка ее с виду столь простодушно кокетлива, но за нею такие тылы!.. Однако удивительно вы рассуждаете, молодой человек: вам, советскому художнику, так увлекаться рококо — по меньшей мере странно! И то правда: надо обязательно повесить здесь несколько картин в нашей милой северной манере. Прежде всего — искренность и суровость!

И вдруг мне вспомнилось, что я еще не ужинал. Я вскочил и проворно переоделся: надо было подкрепиться.

Я шел по вечерним улицам с весьма смешанными чувствами. Я уже давно решил не придавать чрезмерного значения таким понятиям, как «родной город» — в эпоху рационализма следует более разумно расходовать свои эмоции, — и тем не менее, увы, меня охватили отдававшие лакрицей ощущения вернувшегося блудного сына. Ах, если уж дело дошло до красивостей, так тому и быть, подумал я, жадно вдыхая исконно привычный морской воздух.

После семи лет, проведенных в основном в Москве, поздняя топорная готика Таллина, над которой я когда-то любил иронизировать в своем щенячьем цинизме, снова стала мне чем-то мила. Эти бугристые, но в то же время и такие деловитые стены напоминали мне… черт знает что именно, но так или иначе они настраивали меня на лирический лад. Почему-то мне вспомнилось стихотворение Бетти Альвер о дьяволе, который сидит за партой осла: вся борода у него в соломе, а лист бумаги перед ним черен от клякс.

На дверях «Глории» висело: «Свободных мест нет». На ступеньках стояло трое растерянных парней. Они были в том возрасте, когда юноша уже может считать себя мужчиной при условии, что он об этом уже больше не думает. (Примечание: может быть, в этой фразе таится рецептик от старости!) Наверняка все трое прочли надпись еще издали, но, чтобы набраться бодрости, делали вид, будто их это вовсе не касается. Подчиняясь инстинкту, они, конечно, атаковали стеклянную дверь крепости форсированным маршем. Но закрытая ресторанная дверь — это та самая граница, где закон Ньютона о массе, скорости и силе утрачивает свое действие.

Я замедлил шаг и задумался, но поскольку была суббота, точно такие же таблички висели, вероятно, и на многих других дверях. Не оставалось ничего иного, как напустить на себя самоуверенный вид и спокойно пройти мимо ребят.

— Вас уже ждут, — сказал швейцар, приоткрывая стеклянную дверь.

Юнцы сняли осаду и уплыли со ступенек в ночь. Я пожалел это обманутое трио и чуточку даже самого себя, хоть и неизвестно почему.

Отчего меня пустили, а их нет? Дело было не в одежде. Швейцар должен был сообразить и то, что трое этих сопляков, прямо-таки пылавших желанием напиться именно в «Глории», наверняка дали бы ему на чай больше, чем я. И все-таки… Безусловно, домашнее креслосидение в бликах зеленого и красного зарядило меня тем видом энергии, которая воздействует и на истинных швейцаров.

Швейцары всегда пробуждают во мне идеалиста. Думаю, что им присуще особое шестое чувство. Иногда мне рисуется в воображении, как я сижу, трясущийся, за длинным столом, за которым вершится последний суд, и верховный арбитр, Его Превосходительное Всемогущество, смотрит на меня взглядом швейцара или, скажем, Всевышнего Швейцара. Только в его присутствии мы будем способны постичь бесплодность пространных защитительных речей, на которые мы такие мастера: они отнимали бы слишком много времени в небесном судопроизводстве. Надеюсь, кстати, что Он не сочтет мои представления еретическими, ибо в конце концов лица земных судей, никогда не внушавшие мне благоговения, спроектированы по Его собственному подобию.