О головах - Ветемаа Энн - Страница 3

Насколько помню, с такого примерно вступления начинается черновик одного моего давнишнего трактата. Ведь все мы в известном возрасте ставим главной целью своей жизни просвещение глупого человечества с помощью печатного слова. В зависимости от темперамента мы пишем либо о женщинах (после полученного в парадном поцелуя или, еще лучше, оплеухи — это первое, что приходит в голову!), либо о времени, пространстве и других столь же туманных вещах, и мне необычайно приятно вспомнить, что я сумел-таки выбрать менее затрепанную тему. Я разделил приспособленчество на несколько видов. Я занимался этим столь же педантично, как маленький философ или великий бухгалтер.

Было там «аналитическое приспособленчество», раскрывающее слабости партнера; было «дезориентирующее приспособленчество», рассчитанное на недооценку твоей личности, что можно было впоследствии использовать; было «зеркальное приспособленчество» — партнер видел тебя насквозь, но в то же время понимал, что это предусмотрено, — в результате два толковых человека оценивали друг друга по достоинству; кроме того, было еще «эстетствующее приспособленчество» на предмет самоувеселения и «спортивный подхалимаж», разработанный специально для тренажа приспособленческой техники.

Категорий была целая куча — кажется, больше двадцати. Каждой я посвящал отдельную главу со множеством примеров. Помню заключительные фразы трактата, которыми я очень гордился:

«…Таким образом, мы показали, что приспособленчество — это невидимое и практичное оружие, которое, во-первых, всегда у вас под рукой, а во-вторых, превосходит по силе любое другое оружие (ядерное, бактериологическое и т. д.). Хоть это и не входит в задачи философа, хотел бы все же в заключение подчеркнуть: пусть и виртуозы приспособленчества никогда не забывают об этике, пусть и они стремятся только к тому, чтобы жизнь на нашей планете стала еще прекраснее и счастливее!»

Ведь правда — красота?!

Я начал даже составлять задачник по приспособленчеству, но потом решил, что посмертная слава не стоит прижизненной, и запер неоконченную работу в ящик стола.

Сейчас, конечно, смешно все это вспоминать, но все-таки я не считаю, что даром потратил время.

А теперь перейдем от теории к практике, подумал я и, выбравшись из ванны, открыл дверцу платяного шкафа, чтобы изучить свой гардероб. Пока что он был довольно беден. Ради столь важного визита следовало бы надеть парадный черный костюм, и таковой у меня имеется. Но Тоонельт наверняка высмеет меня за подобный наряд — уж это точно. Не пойти ли тогда в спецовке, заляпанной глиной? Нет, это слишком уж прозрачно — Тоонельт без труда распознает во мне жалкого примитивного подхалима.

Я решил остановиться на черном костюме и, ловко сложив не совсем белоснежный носовой платок, сунул его в нагрудный кармашек. Из зеркала на меня глянул гладенький женишок, и потому я немного сбил плечи пиджака, чтобы он слегка морщил. После этого я перестал быть похожим на денди. Затем надел свое серое шевиотовое пальто и вышел. Пускай этот Тоонельт ухмыляется себе на здоровье, пускай радуется. Так тому и быть! Эту разновидность приспособленчества я, кажется, назвал в свое время «подарочным приспособленчеством». Очень гуманная разновидность!

Стоя у внушительной дубовой двери, я с радостью отметил, что и впрямь немного волнуюсь: как-никак за этой дверью живет человек, чьего уровня я достигну в лучшем случае лет через двадцать.

Я постучал.

— Входи же, чего трусишь? — рявкнул мне в лицо полуобнаженный гигант, ростом не меньше метра девяносто.

На его медвежьей мохнато-черной груди сверкали жемчужины пота, рука сжимала гантель. Гантель с глухим стуком шлепнулась на мат в углу, и огромная шершавая ручища стиснула мою руку, ставшую вдруг такой маленькой. Господи, ну и Самсон! Один из столпов эстонской скульптуры стоял передо мной во всей своей монументальности.

— Поразмялся малость. Неохота признавать себя развалиной.

Ничего себе развалина, подумал я, на голове ни одного седого волоса! А сил у него побольше, чем у трех таких, как я.

— Ну, как там Саша поживает? Щербаков?

Я сказал, что профессор Щербаков живет хорошо, что он шлет приветы и… и… Больше я ничего не сумел добавить. Столь активный прием порядком меня обескуражил.

— Чудесный человек этот Саша. Чудесный человек — и дерьмовый скульптор.

Зеленые, постоянно меняющиеся совиные глаза дружелюбно ощупали меня с головы до пят. Из-под холматых бровей сверкнул лукавый смешок.

Тоонельт не отпустил ни одного замечания по поводу моего костюма, и мне стало как-то не по себе при мысли, что он видит меня насквозь.

— Скажешь, неправда?

Я не решился ответить.

— Ясное дело, правда! Гирь не поднимает, из ружья не стреляет, рыбу не ловит, что он за скульптор? — Где-то в недрах мохнатой груди заклокотал смех.

— Пойду прикроюсь. Не то еще сочтете меня деревенщиной. А ты пока полистай что-нибудь. — Он отдернул стенную портьеру, и я увидел большой стеллаж — от угла до угла, от пола до потолка, — плотно набитый книгами, художественными альбомами и журналами. На стол мне швырнули толстый альманах.

— Вчера вот удалось купить…

Альманах был французский. Я привык хвастать, что французский язык не представляет для меня трудностей, но на этот раз честно признался, что смотреть картинки могу, а языка не понимаю…

— У меня есть другой.

Я получил точно такое же итальянское издание и совсем притих… Грифы, сфинксы, кентавры — иные из них чем-то напоминали владельца книги.

Тоонельт ушел одеваться, дав мне чуточку времени на передышку. Ну и человек! Когда он на тебя смотрит, чувствуешь себя пришпиленной букашкой. Хитрить с ним — за это, пожалуй, не стоило и браться! Лучше всего и проще вести себя застенчиво. Для этого и притворяться не нужно. И раз уж он любит принимать гостей в таком виде, стало быть, ему наверняка нравятся застенчивые…

— Заходи-ка сюда, — крикнули мне через некоторое время из-за двери.

Я прошел в маленькую полутемную комнату. Окна были занавешены плотными шторами, на столе красновато светилась старомодная лампа. Тоонельт сел в кресло с высокой резной спинкой, взял термос и налил в крохотные чашечки дымящийся кофе. В своей лиловой домашней куртке он был похож на лукавого и мудрого восточного властителя. После того как мои глаза привыкли к полутьме, я разглядел прибитые к стене странные птичьи чучела. Это было вроде заколдованного царства: стеклянные глаза чучел загадочно поблескивали — казалось, что они только притворяются мертвыми, на самом же деле все слышат и стараются запомнить каждое мое слово.

— вспомнились мне строки из «Атта Тролля». Эта параллель заставила меня улыбнуться.

Я отхлебнул кофе. Он был душистый и горький. Тоонельт молча разглядывал меня, и я снова почувствовал себя как школьник в кабинете директора. Я заметил на каминной полке резные фигурки из кости. Все здесь резко контрастировало с гантелями, и я невольно подумал о скульптурах Тоонельта. Несколько десятилетий тому назад, как, увы, и в пятидесятых годах, их считали псевдонародными. «Деревенская грубость — это всего-навсего маска, под которой скрывается внутренний эмигрант постимпрессионизма», — писал в то время один неистовый и, между прочим, совсем неглупый художественный критик. В те времена слово «импрессионист» звучало пострашнее, чем «рецидивист», однако к Тоонельту было не так-то просто подступиться: он стал коммунистом еще в двадцатых годах, а хуже всего было то, что одно из приближенных лиц Всемогущего заказало ему три садовых скульптуры…