О головах - Ветемаа Энн - Страница 52

МАРИЯ. Ты ждешь этого от дочери биолога? Шкафы заставлены банками, а в банках разные… мужские части тела… Я их изучила еще в третьем классе. И к тому же не забывай, Абрахам, — акселерация!

АБРАХАМ. Не слишком ли рано ты покидаешь дом?

МАРИЯ (мягко). Папа, дорогой, самое время уходить. Я больше не вынесу этого абсурда. Я сойду с ума.

АБРАХАМ. Какого абсурда?

МАРИЯ. Это длинный разговор. Стоит ли его начинать. Ты все равно не поймешь.

АБРАХАМ. Что-то я действительно больше ничего не понимаю.

МАРИЯ. В нашем доме все шиворот-навыворот. Все поставлено с ног на голову. Здесь идет такая борьба за жизнь, что всю ночь орут недорезаные животные и к утру вагонетки наполнены тушами.

АБРАХАМ (серьезно). Все это очень грустно, но я ничем не могу помочь.

МАРИЯ. Вижу, что не можешь… У моего папы с мамой счастливое добродетельное супружество, а по существу мама бесплатная уборщица и ночной сторож в лаборатории.

АБРАХАМ. Я никогда ни к чему ее не принуждал.

МАРИЯ. Вот это и страшно… Говорят, наука — слуга человечества, а в нашей семье — наоборот. Мы — рабы науки.

АБРАХАМ (про себя). По-моему, мы с мамой вполне счастливы…

МАРИЯ. Эта ваша наука — хуже наркомании. Она губит все доброе, человечное. Вот мы с тобой, Абрахам, должны друг друга понимать и любить. А ты даже не знаешь, сколько мне лет. А я не знаю, сколько тебе. И любая инфузория тебе дороже, чем родная дочь.

АБРАХАМ. Какая инфузория?

МАРИЯ. Да хотя бы… Isosporiabelli — эта капелька соплей — и больше ничего.

АБРАХАМ. Isosporia belli?(Припоминает.) А, этот возбудитель кокцидиоза? (Обращаясь больше к Роберту.) Им болеют кролики.

МАРИЯ (с иронией). И гуси. Ты сам это как-то сказал.

АБРАХАМ. Верно, и гуси. (Роберту.) Представь, у моей дочери была тоже эта болезнь. (Гордо.) Первый случай в Европе.

МАРИЯ. Глядите, как он сразу оживился! (Роберту.) Мне тогда было двенадцать лет — глупый и нежный возраст, когда папы очень много значат для дочерей. У меня ужасно болел живот, и Абрахам нашел в моем ночном горшке эту самую Isosporiabelli. Впервые в жизни я была для отца настоящим событием, вернее — мой ночной горшок. Он сидел у моей кровати и следил, чтобы я не принимала никаких лекарств — хотя бы вначале. Ребенок мучается от болей, а он, видите ли, хочет получить чистую культуру инфузории!

АБРАХАМ (стыдливо). Это был исключительный случай… Ты немного преувеличиваешь…

МАРИЯ. Ну, конечно, он не совсем позабыл про меня. Позже он взял меня с собой в лабораторию и показал под микроскопом эту мерзкую козявку. Как сияли его глаза! Любая девочка гордится, если ее отец ученый, а я плакала в подушку — уж лучше был бы трубочистом, лишь бы был отцом …

АБРАХАМ (беспомощно). Это был действительно исключительный случай.

МАРИЯ. Самый заурядный. Но я не жалуюсь, я просто напоминаю тебе, Абрахам. А как-то после войны, когда мяса днем с огнем нельзя было найти, мать где-то достала отличный кусок — грудинку. Мы собирались на славу попировать. Но вдруг мясо исчезло. Он унес его в лабораторию и растворил в соляной кислоте… Зачем только я все это вспоминаю! Но ты сам этого хотел!

АБРАХАМ. Мария, нельзя всегда думать только о себе.

МАРИЯ. И о своей семье.

АБРАХАМ. Нельзя, да и просто невозможно.

МАРИЯ. Даже если любишь?

АБРАХАМ. Даже тогда.

МАРИЯ. А я считаю, что можно и нужно. Мы не термиты, мы — люди. (Роберту.) Я знаю его доводы. Он хочет уберечь человечество от всех бед и даже от смерти. А зачем? Зачем спасать от смерти тех, кто не умеет и не хочет уметь жить? Любой кролик или гусь знает лучше, что такое жизнь, чем те, кто ее так защищает. Все это абсурд. И этому нет конца! Ученые — как наркоманы — знай себе увеличивают дозы!

Пауза.

АБРАХАМ. Я всех вас по-своему любил.

МАРИЯ. По-своему — вполне возможно. Но это твое «по-своему» меня не устраивает. Я хочу сама любить и чтобы меня любили по-человечески. И поэтому я предала своего так называемого любимого отца с полным убеждением, с удовольствием. Я предала его во имя человеческого счастья, если пользоваться твоей же терминологией. Несколько лет назад я привела сюда Роберта, чтобы он узнал все факты, необходимые для того, чтобы тебя уничтожить. И не столько тебя, Абрахам, сколько твое мировоззрение. Вы не знаете и не хотите знать, за счет чего и во имя чего вас самих же сжирает эта тотальная машина.

АБРАХАМ (серьезно). Бедная девочка…

МАРИЯ. И даже если из этого ничего не выйдет… то по крайней мере я сделала все, что было моим долгом. Боже мой, что это — у меня слезы! Давно я не плакала. Я… пойду… (Приложив ладони к глазам, уходит.)

РОБЕРТ (в затруднении). Вам нелегко, Абрахам…

АБРАХАМ. Я не думал, что у меня такая интересная, пылкая дочь! Мне и самому стало не по себе.

РОБЕРТ. Мария так чиста, что я порой боюсь…

АБРАХАМ. Ты чего-нибудь выпьешь, Роберт?

РОБЕРТ. Нет. Я абсолютный трезвенник.

АБРАХАМ. Я тоже. Это хорошо и немного плохо.

РОБЕРТ. Почему?

АБРАХАМ. Это показывает, что мы чрезмерные фанатики. Нам с тобой предстоит тяжелый разговор. Для тебя это будет неожиданностью.

РОБЕРТ. Но процесс состоится все равно.

АБРАХАМ. Может, и так, но свадьбы не будет.

РОБЕРТ. Ты против? Я понимаю. Нелепо выдавать свою дочь за человека, который выступает против тебя… Но это разные вещи. Я знаю, что ты не мещанин. Но процесс надо провести, иначе мы скоро придем к тому, что вы полностью выйдете из-под контроля. Это приведет к ужасной анархии.

АБРАХАМ (грустно). Не будет свадьбы… (Смущенно.) А эта… свободная любовь вас никак не устраивает… Та самая, которую так отстаивает Мария?

РОБЕРТ (недовольно). Бросьте шутки, Абрахам! И вообще мы живем не в средневековье. Ваше разрешение или запрет ничего не значат. Мария — совершеннолетняя.

АБРАХАМ. Тут не помогло бы и средневековье… Вот если бы мы жили в Древнем Египте.

РОБЕРТ.???

АБРАХАМ (встает, торжественно-печально подходит к Роберту, берет его за руки). Детки вы мои! Ты, Роберт, мой сын! И я очень рад тебе…

Занавес.

РОБЕРТ, несколько подавленный, сидит в кресле. Зато АБРАХАМ в прекрасном расположении духа шагает из угла в угол.

АБРАХАМ. Что-то я не вижу твоей радости, сынок… (Пауза.) Зато у меня сегодня прекрасный день — наконец я смог облегчить свою душу. И к тому же приятная неожиданность — мой сын живет высокими духовными запросами. Жаль только, что твоя специальность — юриспруденция — немного легковесна.

РОБЕРТ (думая о своем, мрачно). Ты не сможешь этого доказать.

АБРАХАМ. Того, что у тебя высокие духовные запросы?

РОБЕРТ. Того, что ты мой отец!

АБРАХАМ. Отчего же не смогу? Сейчас встану на стул и полезу к Альфреду. Он как добросовестный цербер сторожил мои бумаги… Кстати, не вызвали ли у тебя подозрение те денежные переводы, что я посылал Мирабилии?

РОБЕРТ. Конечно, вызвали. Я сразу понял, что дело нечисто, что ты будто хочешь искупить какую-то вину.

АБРАХАМ. Искупить вину? Глупости… Я должен был немного помочь своему сыну — все же родная кровь, а твой официальный отец был никчемный человек. Такому хирургу я не доверил бы даже своей мозоли.

РОБЕРТ. Не тебе судить о моем отце. Помнишь, на что жаловалась твоя родная дочь? А мой отец собственноручно вырезал мне деревянных лошадок.