Второго Рима день последний (ЛП) - Валтари Мика - Страница 13

• Предыдущая
• 13/77
• Следующая

– Кто ты?– спросила она, отшатнувшись от меня. – Почему ты так говоришь?

– Потому что время, удобное для предательства уже прошло,– ответил я. – Теперь у кесаря семьсот закованных в железо латинян, не считая личной гвардии. Против них бессильна любая толпа, даже если бы Хеннадиос благословил бунт, а мегадукс Нотарас лично повёл народ на Блахерны.

– Так уж получилось,– продолжал я,– что прибытие Гиовани Джустиниани как бы скрепило печатью судьбу Константинополя. Теперь уничтожение неизбежно. Мы можем вздохнуть с облегчением. Ведь султан Мехмед не похож на своего отца Мурада. На его слова никогда нельзя положиться. Тот, кто ему сдастся, поверив обещаниям, сам склонит голову перед палачом.

– Я тебя не понимаю,– сказала она. – В самом деле, я тебя не понимаю. Ты говоришь так, будто хочешь, чтобы наш город погиб. Ты говоришь как ангел смерти.

Закат догорел. В комнате стало темно, и наши лица превратились в бледные пятна.

– Почему «как»? Иногда я сам себя ощущаю ангелом смерти.

– Много лет назад, я ушёл из братства Вольного духа. Их фанатизм был словно тесная келья, а нетерпимость ещё ортодоксальнее, чем у монахов и капланов. И вот, покинув их, я однажды, ранним утром проснулся под старым деревом у кладбищенской стены. На этой стене кто-то нарисовал танец смерти. И первое, что я увидел – скелет. Он вёл в танце епископа. Он вёл в танце императора. Он вёл в танце купца. Он вёл в танце красивую женщину. Было свежее росное утро. Соловей пел над быстрым Рейном. И тогда меня коснулось откровение. С тех пор смерть стала моей сестрой, и я перестал её бояться.

– Твой город как старая шкатулка для драгоценностей, с которой осыпались украшавшие её драгоценные камни. Она стоит с повреждёнными гранями и углами, но, всё же, это единственное, что осталось от прежней красоты. От последних философов Греции. От расцвета веры. От первого храма Христа. Древние книги. Золотом мерцающая мозаика. Не хочу, чтобы всё погибло. Люблю их болезненно, безнадёжно, всем сердцем. Но время гибели пришло. Кто же добровольно отдаст грабителю свою шкатулку для драгоценностей? Пусть лучше она погибнет в огне и крови. Последний Рим! В тебе и во мне его тысячелетнее дыхание. Лучше корона смерти, терновый венец Христа, чем турецкий тюрбан.

– Кто ты?– прошептала она. – Почему говоришь со мной в темноте?

Я сказал, что хотел сказать. Высек огонь и зажёг свечи. Жёлтые топазы ожерелья замерцали на её шее. Жёлтые топазы под знаком стрельца. Они оберегают от подлости.

– Кто я? Женатый, латинянин, авантюрист как сказала ты сама. Зачем же спрашиваешь?

Она неловко поправила воротничок.

– Твой взгляд обжигает мне шею.

– Это моё одиночество обжигает тебя. Моё сердце превращается в пепел, когда я смотрю на твою обнажённую шею в блеске свечей. Твоя кожа как серебро. Твои глаза как тёмные цветы. О тебе можно слагать стихи. У меня для тебя много слов, красивых слов. Если их не хватит – одолжу у старых и современных поэтов. Кто я? Я Запад и Восток. Я кровь Греции, бегущая по жилам Запада. Ты довольна?

– Мне уже пора идти,– сказала она, встала и надела плащ, не дожидаясь моей помощи.

– Я возьму фонарь и пойду с тобой. На улицах неспокойно. Не хочу, чтобы ты повстречалась с пьяными генуэзцами. Сегодня будут драки. Это в обычае наёмников. Ты не можешь идти одна. Ведь они латиняне.

Она заколебалась.

– Как хочешь. Её голос был неживой. Лицо окаменело. – Теперь мне всё равно.

Я пристегнул к поясу свою кривую турецкую саблю. Её лезвие может рассечь летящую в воздухе пушинку и выщербить европейский меч. Такие сабли выковывают янычары.

– Сегодня вечером…– произнёс я, и слова застряли у меня в горле. – Сегодня вечером…– и опять не смог выговорить дальше. Из глубины моего сердца вдруг поднялась жаркая волна и смыла холодное разочарование. Многие годы я учился у дервишей, не ел мясо, и никогда у меня не возникало желание ранить или убить живое существо. Но сегодня я впервые хотел ранить и убивать. Убить человека, своего ближнего. Моё варварское тело взбунтовалось против души. Моя греческая кровь ненавидела латинян. Я чувствовал себя так, словно что-то во мне раскололось надвое. В моей душе вспыхнула жажда убийства. Никогда я ещё не ощущал такого. Это пришло с любовью. Любовь как землетрясение выбросило во мне наверх всё, что пряталось в самых тёмных тайниках моей души. Я не узнавал себя самого.

Она крепко схватила меня за руку. Её лицо, наконец, ожило.

– Не бери саблю. Ты сам об этом пожалеешь.

Странная торжествующая радость звенела в её голосе. Она почувствовала и поняла меня лучше, чем я сам мог понять себя. Это было удивительно. Она держала меня за руку и ярость моя таяла. Я сорвал с себя саблю и резко со звоном бросил её на пол.

– Как скажешь. Как скажешь.

Мы шли вверх по склону. Около порта качались на ногах и орали генуэзские солдаты. Длинными шеренгами, растянувшись поперёк улицы, они хватали женщин и приветствовали встречных похабщиной на разных наречиях. Но не было в их поведении ничего враждебного. Ещё никто их не раздразнил. Своё оружие они оставили в казармах. Нам они уступили дорогу в полном молчании. По осанке и высоко поднятой голове моей спутницы легко можно было узнать женщину высокого положения, хотя её лицо и было закрыто вуалью. Мне же уступали дорогу даже очень пьяные солдаты ещё задолго перед Варной.

Греки заперлись в домах. Когда мы поднялись по склону, нас окутала тишина. Только ночные сторожа ходили с фонарями между домов, окликая друг друга. В портовом заливе горели огни на мачтах судов, и громкая музыка отражалась эхом от воды. На набережной гремели бубны и пищали пищалки. Склоны Пера по другую сторону залива тоже сверкали, словно усеянные светлячками.

А на вершине холма, в темноте, окружённый тишиной, величественно и молчаливо возносился к небу купол собора Мудрости Божьей – Святой Софии. Опять вставали перед нами тёмные массивы зданий старого императорского дворца. Серп месяца висел над Ипподромом, уникальные украшения которого уже давно были разграблены латинскими крестоносцами и переплавлены на монеты. Но посредине его всё ещё угрожающе щерились змеиные пасти Дельфийской колонны, отлитой после битвы при Саломине из бронзы персидских кораблей.

Я остановился.

– Если хочешь, дальше можешь идти сама. Возьми фонарь.

– Я же говорила тебе, что после сегодняшнего вечера всё это не имеет никакого значения. Уже недалеко. Или ты боишься промочить ноги?

Узкая извилистая дорога вела нас вниз к берегу Мраморного моря вдоль городской стены. Мы шли мимо мощных каменных арок, поддерживающих Ипподром со стороны моря. Внизу лежал разрушенный, давно не используемый порт Буколеон. Здесь же рядом находится высокий холм, который греки охотно показывают латинянам. Этот холм сложен из костей Западных крестоносцев. Они возвращались домой через Константинополь. Греки заманили их, невооружённых, в улочку между стенами и перебили всех до одного. Это была месть за насилие и высокомерие, за грабежи и убийства. Так говорят греки.

Недалеко от холма возле стены над морем стоял её дом – большое красивое здание из камня. Факелы, мигающие в ухватах над окованными в железо воротами, освещали узкие стрельчатые окна верхнего этажа. Нижний этаж не имел окон и поэтому дом напоминал крепость. Она остановилась и указала на медный щит с гербом над дверями.

– Если ты этого ещё не знал, то теперь знаешь: я Анна Нотарас… Я Анна Нотарас,– повторила она. – Единственная дочь мегадукса Лукаша Нотараса. Теперь ты знаешь всё.

Её голос был острый как стекло. Неожиданно она схватила колотушку у ворот и ударила троекратно. Звук был глухой, как от земли, брошенной лопатой на крышку гроба дорогого человека.

Она не пыталась проникнуть в дом незамеченной через потайную дверь. Массивные ворота отворились. Бело-голубой кафтан привратника был тяжёл от серебра позументов. В дверях она обернулась ещё раз и сказала с высоко поднятой головой, словно чужому:

• Предыдущая
• 13/77
• Следующая