Волк в бабушкиной одежде - Дар Фредерик - Страница 18

• Предыдущая
• 18/27
• Следующая

– Теперь уж нет надежды, – слезливится Жалостливый.

– Уходят лучшие, – вздыхает Толстый.

– Все прах и тлен, – углубляет Пинюшет.

– Сегодня ты здесь, а завтра мертв! – сверхуглубляет Толститель. – Сан-Антонио – я могу сказать только одно – это был человек, ты знаешь.

– Я знаю.

– Интеллигентный, умный, благородный...

– Превосходный!

– А способности, я уж не говорю. Лучшая ищейка, которая когда-либо была в Большом Доме.

– О, да.

Я нахожу момент удачным для моего появления. Зачем купаться в словословии? Немного красивых сожалений, а потом опять неси крест повседневных грехов!

Увидев меня, обремененным арсеналом оружия, два приятеля вылупляют зенки. Мастодонт становится фиолетовым, Пинюш – серо-зеленым, и оба балдеют, как два бульдога перед витриной колбасной лавки.

– Я вижу сон, или я сплю? – бормочет Обмирающий.

– Прошу прощения, что не принес жаркое, – говорю я спокойно, – но мясной отдел был закрыт.

Освобождая их от цепей, я рассказываю им о малом дворцовом перевороте.

– Значит, все отбросили когти? – спрашивает Берюрье.

– Да; у меня не было времени на венки для них.

– А что я тебе говорил, Пинюш! Видишь, это Сан-А расплевывался! Я узнал его тактику и его тиктак! – уверяет Шарообразное, умиляясь собственному юмору. – Когда он взбивает сливки, всегда слышно "Рран-рран!" Двойное впрыскивание. Если ты замечал, Сан-А стреляет на двух уровнях. Туда и обратно, с изменением угла прицеливания...

– Слушай, Толстый, – перебиваю я, – запихни в чемодан лекции по баллистике и перемещай живее свою худобу.

– Не говори мне о худобе, я уже усох. Посмотри на мою дерюгу: нужны заклепки, чтобы не сваливалась!

Спотыкаясь, мы выбираемся наверх. Пино и Берю бросают быстрый взгляд на четыре тела в салоне и делают гримасу.

– Он не заплатил мне гонорар, – жалуется Удрученный.

– Сделаешь ему рекламацию, когда сам предстанешь перед привратником Святым Петром, – успокаиваю его я.

– Деньги усопли! – шутит Берю, которого смерть никогда не впечатляет.

– Усопли вечным сном.

– Еще не вечер, – говорю я, – надо предупредить Старика. Мне думается, нас сочли пропавшими!

Произнося это, я подхожу к низкому столику, на котором стоит телефонный аппарат. Аппарат без циферблата. Делаю заключение, что эти молодцы уволокли нас довольно далеко от нашего Балагана. Снимаю трубку и получаю, примо – звук прекрасно работающего аппарата, двазио – звук женского голоса, тризио – тарабарщину зевсовых раскатов. Кажется на немецком. Во всяком случае, речь идет о каком-то германском наречии. Я быстренько отключаюсь.

– Ну и что? – спрашивает Пино, удивленный моим поведением.

– Частная линия! – говорю я. – Попал прямо на их сообщницу. Нужно сматываться, ребята, а то явится солидное подкрепление, противно изображать защиту Форта Аламо на пустое брюхо.

У меня только один собеседник, ибо Толстый лишил нас своего присутствия, а другие присутствующие лишились жизни.

– Где же Мастодонт? – удивляюсь я.

– Ищет пожрать! – пророчествует Пино. Действительно, едва он выдает столь заинтересованное и, может быть, слегка преждевременное суждение, как возникает Толстый собственной персоной.

– Пожалуйте сюда! – говорит он. – Кушать подано, баронесса.

Быстрота и натиск. Мы врываемся в кухню, где, о радость, находим несравненные вещи: окорок, сервелат, хлеб, бутылки с пивом, шоколад, пирожные!

Исступление. Нужно видеть Майти Мауса за работой! Тайфун над Ямайкой! Он заглатывает полдюжины колбасок, как вы глотали бы драже, затем атакует хлебцы, завернув их из предосторожности, чтобы они не простудились, в несколько слоев нарезанного окорока. Он всегда столь придирчив к манерам; что касается количества, тут он может превзойти любого боа, будь то констриктор или нет. Нисколько не отставая, я исследую бумагу, в которую был завернут сервелат. И подскакиваю, как ошпаренный. На бумаге отпечатаны реквизиты колбасника. И что я читаю? Готический шрифт. Ребята, это Германия!

– Что с тобой? – прожевывает Берю.

– Со мной то, что я усекаю неслыханную вещь, сын мой.

– Какую именно?

– Мы не во Франции!

Его Величество Худощавый разражается таким смехом, что выплевывает меж фальшивых сломанных зубов кусок окорока. По стене расплывается значительная нашлепка.

– Не во Франции?

– Нет, Толстый. И я не удивлюсь, если мы в Германии!

– Эй, Сан-А, а может, на твою тыковку все еще действует снотворное?

– Точно говорю! Наш искусственный сон был значительно дольше и глубже, чем мы думали. Они перевезли нас в окрестности Франкфурта.

– Что?

– Посмотри на обертки мясопродуктов. Он разглядывает и пожимает великолепными плечиками.

– Согласен, ну и что это доказывает? Кто-то мог им привезти все это из Германии. Ты думаешь, Тонио, нельзя приволочь оттуда колбасы? Я вот каждый раз, проезжая через Лион, покупаю сосиски. А свежие сосиски – продукт деликатный, не любят перевозки.

Я обрываю его, как обрывают надоевшую нитку.

– Соображайте, ребята: пиво тоже немецкое! Шоколад! И хлеб не похож на тот, что клюют в Париже! Потом еще моя попытка телефонного разговора. Ответила мне телефонистка, но живет она не в Воскрессоне, даю голову на отсечение! Еще: у наших тюремщиков в загашнике были только немецкие деньги. Это меня удивило! У всех трех! Ничего, кроме немецких марок, а? И мебель в этом бараке, вам что, она кажется французской?

Тут уж они заколебались, и Толстый стал чавкать медленнее. Он встает и подходит к окну. Мы находимся в парке. Больше пока сказать нечего. За окном сосны; тоже ничего особенного.

– Надо выяснить! – решает Берю. Он прячет одну плитку шоколада в карман, другую – в рот и выходит.

Я решаю сопровождать его.

Поместье, где мы находимся, весьма велико. Оно занимает по меньшей мере три гектара леса. Перед фасадом простирается широкая эспланада, поросшая сорняками. Пересекая ее, попадаешь в аллею, задуманную для верховых прогулок, но заброшенную и ставшую тропою джунглей. Через двести метров мы выходим к чугунной решетке. Старый колокол с оборванной цепью тихо раскачивается на ветру.

За решеткой проселочная дорога. Только мы хотели открыть ворота, слышится шум мотора, и мы прячемся за куст. Это почтальон. Он проезжает на черном мопеде, гордый, как синяя борода. На нем немецкая форма.

– Теперь ты убедился, святой Томас?

– Что за история! – выдыхает Его Невежество. – По какому праву эти дерьмаки нас экспроприировали? Им повезло, что они подохли, потому что шуточки в таком духе я, Берю, терпеть не могу! Что теперь петрить будем?

Я рассматриваю его. Он не очень-то хохо, наш Ужасный. Вообще-то Толстый не приносит больших доходов муниципальным баням, но иногда ему случается смачивать сопатку и дважды в неделю бриться. Сейчас же он нисколько не чище мусорного бака. А я выгляжу немногим лучше. Да, "отдохновение" в подвале не прибавило реноме французской полиции.

– Надо немного почиститься, – решаю я, – и сваливать. Нет смысла из-за этой истории устраивать тарарам в Германии. Четыре охладевших туши на полу – это слишком, будет скандальчик, если коллеги установят, что эта охотничья сцена – из моей жизни.

– Что ты называешь "немного почиститься"? – спрашивает Маус.

– Побриться, принять душ, если таковой имеется.

– Побриться – согласен, но душевую лейку, добрый человек, ты можешь применить как терку для сыра! Когда идет дождь, и некуда деться, тут не уклонишься от полива, но создавать его себе самому – дево ферсональное!

В этой старой усадьбе нашлась ванная комната. Мои двое приятелей любят воду только для разбавления рюмки перно, и мне не трудно их уговорить пропустить меня вперед. Я делаю генеральную приборку от релингов до ватерлинии, затем хватаю электробритву и стригу газон.

Заканчиваю эту деликатную операцию, когда в дверь начинают барабанить. Это возбужденный Пинюш устроил тарарам. Я выключаю мотор и интересуюсь, в чем дело.

• Предыдущая
• 18/27
• Следующая