Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 19

И стал пан Глеб жить в Цмоковом палаце с молодой женой Яниной и владеть всей пущей. Он строгий был! Деревья не давал рубить, канавы не давал копать, и гати чтоб никто не гатил, и чтоб мостов не мостил. А нет — тогда как перетянет кого Цмоковым кнутом, так из того сразу дух вон. Ох, не любили люди пана Глеба! Ох, говорили, Цмоков полесовщик! Пан Глеб на это отвечал:

— Не полесовщик я, а господарь. Я здешний князь. Здесь все мое. А ну, шапки долой!

И тех, кто шапок не снимал, он тоже бил кнутом, и тоже до смерти. Вот до чего был крут! А где было на него управу найти? Простые люди тогда про единого Бога еще не знали, а верили во все подряд, во всяких идолов да во всякую нечисть. Но разве нечисть против Цмока повернешь? Вот и терпели они пана Глеба.

А пан Глеб, тот терпел пана Цмока.

Цмок в палаце не жил. Там жили только молодые. А Цмок, он к ним только порой захаживал. Придет, поест да посидит, пан Глеб ему расскажет, как он пущу смотрит, Цмок головой согласно покивает, покивает и уйдет. А когда он теперь в следующий раз придет, неизвестно — то ли назавтра, а то ли через две недели. Да и зачем ему туда было приходить, кого-то слушать, когда ему и так все было ведомо! Пан Глеб, он же всегда куда ни пойдет, куда ни проедет, а всегда и везде чует, что Цмок с ним где-то рядом. Присматривает, значит, проверяет, хорошо ли его зять свою службу исполняет, в порядке ли пущу содержит.

А так все остальное было хорошо. Молодые жили душа в душу. Янина была работящая, спокойная, не крикливая. Ближе к зиме понесла.

А Цмок как по первому снегу ушел, так уже не появлялся. Залег где-то в своей потаенной берлоге и спал.

Зима в тот год была очень морозная и снежная, у пана Глеба забот сильно прибавилось. Он один уже не успевал и потому нанял себе помощников, первых наших восемь полесовщиков. А с каждого, кто в пущу приходил, стал брать дачи и подати. Ближе к весне стал

ездить не один, а с гайдуками. Вот так и стал он настоящим нашим князем.

Потом пришла весна, снега растаяли, княгиня родила князю дочку. Дочка была красивая, вся в мать. По случаю родин князь Глеб устроил пир. Были на нем все его гайдуки, все полесовщики, были их дети и жены, были даже — тогда в первый раз — паны от окольных людей, эти тоже были со своими гайдуками. Много было людей! Вот сели они все за стол, вот выпили раз, второй, третий — и вот уже и забыли, где это они сидят, потеряли всякий страх, зашумели, а после и запели. Потом князь Глеб стал говорить, что думает он в этом году увеличить подати и за дичину, и за птицу, и за все прочее, что люди из пущи несут. А люди, те окольные паны, стали с ним не соглашаться, стали они говорить, что пуща не его, не Глебова, что все вокруг — это Божья земля, Бог землю сотворил для всех…

И тут вдруг грянул гром, открывается дверь — и входит к ним сам Цмок! Одет он был, как это у него было заведено, очень просто, он и без сабли был, и даже без шапки. Но силу в нем сразу видно. Притихли сразу все, сразу узнали, кто это к ним вдруг пришел. А он только усмехнулся, после дунул — и сразу все огни погасли. Стало темно в палаце, как в могиле. И все молчат, как мертвецы. А он, пан Цмок, еще и говорит:

— Вот всем вам смерть!

И замолчал. И все они молчат. Тихо в палаце. Тихо-тихо! Ох, все тогда подумали, что вот она, действительно, их смерть пришла!

А Цмок вдруг рассмеялся, потом еще раз дунул — и снова все огни горят! Он говорит:

— А вот вам жизнь.

Но все молчат по-прежнему. А что! Перепугались все! Только дитя из колыски вдруг как закричит-закричит! Цмок тогда:

— А ты чего кричишь, немовля?

И подошел к ней, к своей внучке, над ней наклонился, говорит:

— Не кричи, не кричи. Чего тебе кричать? Как вырастешь, вся моя пуща твоей будет.

И эта будто поняла, о чем с ней говорят, замолчала, успокоилась. А пан Цмок к остальным повернулся, говорит:

— Слыхали?! Все будет ее. А пока что все это Глебово. Крепко мне это запомните! Ну а пока что гуляйте, гуляйте, Панове!

И вышел из палаца, хлопнул дверью. Свет снова погас. Долго они еще потом впотьмах сидели, не решались огонь разводить. После развела его Янина. А потом, как-то очень скоро, засобирались гости дорогие и разъехались. Цмок никого тогда не тронул.

И вообще, в те далекие давние годы Цмок редко кого жрал. Зато коней ему тогда водили часто. Говорили:

— Чего коней жалеть? Лишь бы он людей не жрал, из дрыгвы не вылезал.

И он и вправду с той весны почти что нигде и не показывался. Князь Глеб и тот его в тот год только раз несколько и видел. И то все это было в пуще, а в палац он вообще не заходил. Может, боялся внучку напугать? Кто его знает!

А потом и того больше: чем дальше годы шли, тем он все реже и реже человечье обличье принимал. В последний раз он человеком приходил, когда Янина умерла. Тогда вокруг его палаца был уже целый город, теперь это Глебск. А тогда был еще просто город, без названия. Люди видели Цмока в толпе, когда Янину выносили. А может, это был и не он, может, люди просто обознались.

А потом, на следующий год за княгиней, хоронили князя Глеба. А сыновей у князя не было, были только три дочери. Вот тогда люди и вспомнили, как старшей из них, Алене, Цмок всю пущу завещал. Стала она у нас княгиней. Но какая княгиня без князя? Но в то же время где его взять? Люди опять подумали, подумали и решили: а сделаем мы так, как Цмок нас научил. И сделали — стали ждать князя. Много тогда сюда разных женихов понаехало, а они среди них выбирали, выбирали — и выбрали мужа Алене. Вот так, согласно древнему простонародному сказанию, и появился у нас тот обычай, согласно которому верховная власть у нас не передается по наследству, а избирается. Вначале выбор каждого нашего нового князя во многом зависел от прихотей старшей дочери предыдущего князя, а потом выбор главы державы стал осуществляться только полномочными депутатами Высокого Сойма. И вот именно в таком виде этот древний обычай сохранился у нас и поныне. Хорошо это или плохо, решать не нам, а Истории.

Кстати, об Истории. Согласно нашим историческим свидетельствам, я имею в виду официальные государственные хроники, обычай избирать Великого князя на Высоком Сойме не такой уж и древний, ему чуть больше двухсот пятидесяти лет. А четвертой поправке ко второй статье Статута, согласно которой претендентами на престол могут быть только исконно наши земляки, и вообще всего сто двадцать восемь лет. А до ее принятия мы имели немало бед и хлопот с заезжими господарями. Девять раз Высокий Сойм был вынужден вставать на защиту Края и в законодательном порядке лишать Великих князей всех их властных полномочий. Четырежды подобные лишения приводили к многолетним смутам и кровопролитиям. Хотя и после принятия этой знаменитой поправки я бы не сказал, что…

Да я и не буду пока говорить. Потому что пора нам опять вернуться к самому началу.

Однако начало нашей Истории теряется во мраке прискорбной дикости и необразованности. Нам неизвестна даже хотя бы примерная дата основания нашей державы. Опираясь на косвенные свидетельства, хроники наших южных соседей, можно лишь с некоторой долей уверенности сказать, что уже шестьсот двадцать лет тому назад Край представлял из себя довольно-таки сложившееся государственное образование во главе с князем Чурилой. Этот Чурила со своим весьма многочисленным по тем временам войском участвовал, на правах союзника, в коалиции окольных, таких же, как и он сам, варварских господарей, в походе на Златоградье. Там они сожгли немало цветущих городов и уничтожили великое количество культурных и материальных ценностей. И вот что еще интересно: златоградские хронисты отмечают, что на хоругвях Чурилы было изображено трехглавое ящероподобное чудовище. По мнению златоградцев, именно этому чудовищу и поклонялись наши предки во времена князя Чурилы.

Наши хронисты с этим в корне не согласны. Они утверждают, что в языческие времена мы поклонялись Солнцу, Луне и Грому, а сообщение златоградцев о ящере на наших хоругвях — это позднейшая злонамеренная приписка. Может быть, так оно и есть. Однако и сами наши хронисты начали составлять свои хроники едва ли не через целое столетие после похода Чурилы на Златоградье. Иными словами, наши хронисты сами описывали все те события задним числом. Правда, нельзя сказать, что они в своих писаниях старались обелить Чурилу. Напротив, они изобразили его в самых черных, самых мрачных выражениях.