Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 27

Назавтра ни о чем вчерашнем мы не вспоминали. Накормили они меня, я собрался, вышел на двор. Попрощались мы с паном Юзафом, я сел на коня и только уже уезжать, как вдруг Анелька меня за руку схватила, придержала, Юзафу говорит:

— Ты иди, иди в дом!

Он и ушел. Тогда она мне говорит:

— Он мне сегодня сделал предложение. Земной поклон вам, пан судья!

Я говорю:

— Рад за тебя, Анелька, очень рад. Но я-то здесь при чем?

— А он сказал, что это вы его надоумили. И не спорьте со мной, не спорьте! Лучше вот что послушайте: через две недели, в воскресенье, у нас свадьба. Приезжайте, пан судья, самым желанным гостем будете!

— Ох, и не знаю, — говорю, — что тебе на это и сказать. Управлюсь ли? Я же еду в Глебск, Анелька.

— Зачем?

— Такая моя служба.

Он тогда подумала, подумала, а потом отсюда вот, с груди, достает и подает мне три монетки — медный пяти грош, битый серебром и просто чистый золотой — и говорит:

— Это монетки не простые. Берите. Они вам помогут.

Смотрю я на нее и вижу — это для нее очень важно. Не возьму — она сильно обидится. Тогда я говорю:

— Золота и серебра никогда не брал и не возьму, я на службе. Ну а медь — это грех небольшой.

Взял я у нее тот медный пятигрош, она обрадовалась, а я спрашиваю:

— Откуда у тебя эти монетки? Чем они такие непростые?

Она в ответ на это только улыбнулась и молчит. И, вижу, сколько у нее теперь ни спрашивай, ничего она мне не скажет. И ладно! Тогда я ее еще раз поблагодарил за стол, за кров и поехал себе дальше. Теперь уже в Глебск.

Ехал я и крепко смотрел в оба. И кнут наготове держал. Что сабля? Сабля хороша, когда ты с таким же, как сам, конным съезжаешься. Тогда ты саблей ш-шах! — ему под бороду — и полетела его голова. А когда волки на меня наскочили, тогда я только кнутом и отбился, засек четверых.

Но волки что! А вот когда я Демьяна встретил, вот где тогда было делов!

А встретил я его еще тогда, когда я только от Яромы выехал, в двух верстах от него всего отъехавши, не больше. Еду, значит, я тогда, дорога дрянь, грязь чавкает, дрыгва дрожит, мостки гнилые, гнутся. Вдруг свист! И выбегают на дорогу из кустов, справа и слева сразу! Но я и тогда был с кнутом. Ш-шах направо — положил, ш-шах налево — опять то же самое! Я тогда Грома на дыбы, озираюсь. Смотрю — еще один бежит! Я и его тогда ш-ша…

Нет, не шахнул! Он кнут поймал за самый хвост и держит. И тянет его на себя! Ну и я на себя! Упираемся, тянем. Тянем-потянем, тянем-потянем, Гром подо мной, собака, так и пляшет, а этот хлоп…

О, вижу, а это же Демьян, Один-за-Четверых, тот самый, которого, как все говорили, Цмок еще летом сожрал! О, думаю, вот это встреча! И говорю, кнута не отпускаючи:

— Демьян, ты, что ли, это?!

— Я, пан судья, — он говорит. — А что?

— А ничего, — я говорю. — Кнут отпусти!

Он ухмыляется, не отпускает. А те, которых я посек, уже встают. Ну, думаю, сейчас они со всех сторон на меня кинутся. И Демьян это понял, кричит:

— Стой, собаки! Не трожь!

Они остановились. Он тогда кнут отпустил, говорит:

— Не бойся, пан судья. Если Цмок тебя не тронул, так и мы тоже не тронем.

Ладно! Я Грома унял, кнут на себя дернул, подобрал, на хлопов глянул, на Демьяна — и говорю ему:

— Так ты что, на него теперь служишь, на Цмока?

— Да, — говорит Демьян. — А что?

— Так, ничего. И много он тебе за твою службу платит?

— Да уж не меньше, чем покойный князь.

— А служба тяжела?

— Не жалуюсь. Вот, хожу по его пуще, и тех, которые его порядок нарушают, тех я в дрыгву закапываю.

— И много уже закопал?

— Так еще, пан судья, не сезон. А вот как снег сойдет, как дороги просохнут и как полезет сюда панство поважаное, как станет нашего господаря покой тревожить, вот тут я за лопату и возьмусь, тогда работы будет много. Понял меня, пан судья?

Я молчу. Ох и погано мне стало тогда! Ох, вижу, их там за кустами еще с десятка полтора ховается. А дорога, повторяю, дрянь, мостки гнилые, так что хоть я и на коне, а не уйти мне от них. И, главное, а кто они такие, от кого это мне уходить? И говорю:

— Не понял! Я только вижу — вы бунтовщики. Вы нарушаете закон!

— Э! — говорит Демьян. — А вот и нет. Это вы, паны, главный, извечный наш крайский закон нарушили!

— Какой?

— А тот самый! Зачем Цмока тревожите? Что, хотите нашу землю утопить? Сколько вам за то чужинцы посулили? А царцы сколько, а?

А, думаю, вот оно что! Сразу от сердца отлегло. Это, вижу, никакие не Цмоковы хлопы, а просто наше быдло обнаглевшее. Ну, это куда легче! Но все равно спорить я с ними не стал, Грома по холке потрепал, он и пошел. Эти стоят, не шелохнутся. Я не спешу: как Гром идет, так я и еду. И не оглядываюсь. Оглядываться на хлопов никогда нельзя.

Вдруг слышу — Демьян мне в спину дерзко говорит:

— Так им, пан судья, и передай: кто сюда сунется, того и закопаем. У нас, пан судья, лопат много, а к лету еще больше будет — на вас на всех хватит. Мы нашего Цмока вам в обиду не дадим!

И эти, слышу, зашумели: не дадим, не дадим! Ну, думаю, шумите, шумите, а я буду дело делать.

Так и уехал я от них. Потом приехал к пану Юзафу. Потом от пана Юзафа поехал прямо в Глебск. Ехал, зорко смотрел по сторонам, ждал Демьяновых хлопов. Но никого до самых Липок я не встретил, разве что одну старуху-нищенку. Увидел я ее и думаю: вот как раз мой пятигрош и пригодится. Дал я старухе пятигрош, она мне низко поклонилась. Приехал я в Липки, и там сразу к тамошнему войту, войт дал мне сменного коня, трех гайдуков, и я поехал дальше. Быстро ехал, нигде не задерживался, все у меня в дороге получалось лучше лучшего, о Юзафе с Анелькой я не беспокоился, я их предупредил. Да и мои гайдуки, которых я у Яромы оставил, тоже, думал, никуда не денутся, потому как у нас с ними издавна такой уговор: если я три дня не возвращаюсь, так они тогда меня не ищут, а собираются и возвращаются домой, к моей пани Марыле. А моя пани Марыля — это о! За ней не пропадешь.

Был я тогда совсем еще сопляк, десять лет мне тогда было, не больше, когда отец в первый раз взял меня в Глебск. Остановились мы тогда у дяди Петра, как и всегда потом останавливались. У дяди Петра было весело, много чего там можно было делать. Но я, повторяю, в первый раз приехал туда совсем еще сопляком, ничего еще не понимал, и мне было скучно. Отец с утра уйдет по делам, а я шляюсь по двору, не знаю, чем себя занять. И вот в один такой день я и подумал: а пойду я за отцом, посмотрю, что он там делает.

И пошел. На воротах были гайдуки, так я через забор — и на улицу. А там пошел, пошел и пошел, куда мне было надо. Это значит, что в великокняжеский палац, отец ходил туда судиться за долги. А там на крыльце, и сейчас там то же самое, стояли караульные стрельцы. Умные люди туда не суются. А я иду себе прямо на них, мне ж еще только десять лет, я здешних порядков не знаю. Стрельцы мне: стой, куда, сопляк?! А я: а мне надо к отцу, мой отец сюда вошел, а теперь я к нему иду. Они: а знаешь ли ты, сопляк, куда ты лезешь?! А я: пропустите, собаки, я к отцу! Один из них тогда…

Ну да! Все говорить, так все! Один из них тогда меня вот так вот взял за шиворот и со ступенек спустил мордой в грязь. И тогда там грязь была, и сейчас. И ладно! Я, значит, подскочил, утираюсь, смотрю на них, меня всего колотит. А они себе ржут! Вот, говорят, не лезь, куда тебе не положено. А я им тогда: не вам, собаки, решать, куда мне положено, а куда не положено. Я, может, еще сам стану Великим князем, буду тогда жить в этом палаце, а вам всем четверым велю головы поотрубать! А они ржут себе, пальцами на меня показывают, народ стал собираться. А что мне было с ними, с этими стрельцами, делать? Их было четверо, а я один, они вон какие здоровые, а я совсем еще сопляк, это я понимал. Ну, и ушел я оттуда, но напоследок еще раз сказал, что я им еще головы поотрубаю.