Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 29

Он запомнил. И хорошо служил. Он и теперь у меня служит, но уже полковником. И полковником он стал единственно с моей господарской ласки, потому что это я его перед Высоким Соймом защищал, я у них для него полковничью булаву прямо-таки из зубов вырывал. Ну, Зуб на то и зуб, чтоб его вырывать. А он, пан Зуб, зубаст! И стрельцы его все как один зубасты. Они — это моя опора. И вообще, всего, что у Великого князя хорошего есть, так это только они, мои стрельцы, мой верный полк стрелецкий. А этот Стремка приезжает, говорит…

Но о пане Стремке, зыбчицком судье, говорить пока еще рано. Будем пока что про моего сына Петра говорить.

А что о нем сказать? Да ничего хорошего. Сидит себе в своем, бывшем моем маёнтке, носа в Глебск не кажет, как будто я ему и не отец. Обидно это мне. А с другой стороны, что ему тут делать? Великим князем ему никогда не бывать, Статут такое запрещает. Это же что собаки придумали! Что если кто Великим князем избирается, так он тогда все свое бросай и иди в Глебск и здесь сиди, и смотри за державным порядком, и принимай и отправляй послов, и ходи на войну, и добывай добычу, и наполняй казну, а после, как помрешь, кому все это достанется, а? Да никому! То есть тому, кого они потом сами выберут. А выберут они любого, только не сына твоего, ему нельзя! А ему только то, что ты ему бросил, когда тебя на Глебск сажали. Хорош обычай, ничего не скажешь — старайся, дурень, на другого. Вот Петр и не хочет знать, что я тут делаю и как.

А я чего ни сделаю, а им все не так! Мир заключу, а Сойм: зачем заключал, кто просил?! Я на войну, а Сойм: куда?! Или у нас неурожай. Сойм опять у меня: почему? Мор по державе, а они… Ат, собаки! Я, что ли, этот мор принес? Или вот теперь Цмок. Я, что ли, его подговаривал Сымонье утопить? Хотя я, может, даже рад, что он там сразу столько валацужья загубил. Вот и пан Стремка тоже говорит, что это был акт правосудия.

Но разве панству нужно правосудие? Разве им нужен порядок в державе? Их только одно заботит — их панская вольница. Им бы только пьянствовать да промеж собой на саблях биться. А тут вдруг является какой-то Цмок и начинает им мешать. И они сразу в крик: куда ты, ваша великость, смотришь?!

А я смотрю в корень. А корень — это наш Статут. Я знаю, что с ним нужно сделать. Но я пока что про это молчу, потому что понимаю: для этого еще не время. Да тут сейчас и вообще такое наступило время, что хоть ты волком вой. А что! Цмок на охоту вылез, на разбой, вот где забот так забот, вот где беда на мою голову! И зачем только они, собаки, его растревожили?! Сидел он в той дрыгве до этого, может, целую тысячу лет, и пусть бы он еще там столько же сидел, так нет же, нужно было сунуться! А я теперь один за всех расхлебывай. А как расхлебывать, когда даже неясно, с какой тут стороны подступаться?!

Но что всего обиднее, так это то, что понимаю я, что сам во всем виноват: не спохватился вовремя, в шапку проспал, профукал. Да, и профукал! Ведь что я сделал, когда он, этот поганый Цмок, пана Михала убил? Да ничего не сделал, вот что. Сперва, конечно, опечалился, но после быстро успокоился и стал при случае говаривать: а вот вам, Панове, урок, не слушайте чужинцев, не ищите у нас динозаврусов, у нас здесь все только свое, природное, с ним не пошутишь! Но все равно я Михала жалел, хороший был стрелок. А вот когда его отцу, старому князю Сымону, последний час пришел, так я вообще нисколько не печалился и опять же ничего не делал, а только руки потирал да думал: одним смутьяном меньше, это хорошо! Ну а когда мне про Сымонье донесли, про то, что Цмок его сожрал вместе с Мартыном, вместе с Федором и прочей валацужной шушерой, я и вообще духом воспрянул. Вот, думал, мне теперь совсем легко задышится!

Но тотчас спохватился, думаю: э, нет, тут еще как сказать, чем все это кончится, тут еще нужно сперва крепко во всем разобраться, а потом уже решать, в радость мне это или нет. Но как тут тогда было разобраться, когда тогда еще было даже не понятно, откуда этот слух вообще появился, Глебск ничего еще толком не знал. Я тогда вызвал к себе пана Зуба и повелел ему срочно выставить на всех заставах и по всем ближним дорогам караулы, и всех кого только можно хватать и допрашивать, и всех из них, кто хоть чего-то про Сымонье будет знать, тех срочно доставлять ко мне.

На второй день приводят ко мне пана Стремку. Он, этот Стремка, зыбчицкий поветовый судья, мне говорит: я, ваша великость, сам к вам спешил, а теперь спешу вам доложить все как было. Я говорю: докладывай. Он мне и доложил — подробно, четко, ясно, с именами и цифрами — и сразу лезет со своим советом: ты, ваша великость, времени, мол, даром не теряй, а пока что еще зима, мороз, посылай своих стрельцов, весь полк, к нам под Зыбчицы, я там нужные места покажу, они там крепко все обложат, а после как загонщики пойдут — и мы этих Демьяновых хлопов всех как зайцев переловим. Это, я говорю, хорошо, но зачем же целый полк, возьми полсотни, ну хоть сотню гайдуков, а я дам самых лучших, и лови. Э, нет, он говорит, их так не переловишь, они ушлые, они там каждую кочку знают, они разбегутся, а тут нужно и сразу и всех, чтоб до весны эту заразу вывести, а то как потом снег сойдет, дрыгва откроется и побегут к ним окольные хлопы, тогда пиши пропало, господарь! А там еще и Цмок проснется.

Ат, говорю! Так он, ты же сам говорил, и так уже не спит. Он соглашается: этот не спит. А тогда, он говорит, весной, может, и второй Цмок проснется, и третий, я, говорит, не знаю, сколько их там теперь развелось. Вот до чего он, этот Стремка, тогда напугался! Ему тогда везде Цмоки мерещились. Хотя издавна точно известно, что Цмок, он был, есть и будет один. Короче, вижу я тогда, что с этим Стремкой говорить — это только время зря терять. И говорю ему: хорошо, поважаный пан Стремка-судья, благодарю тебя за службу, за донесение. А вот про твой совет я пока промолчу. Ты, говорю, сам понимаешь, что державные дела так быстро не решаются, я сперва должен крепко подумать. Да и тебе с дороги нужно похлебать горячего, потом соснуть часок-другой. Так что иди пока, хлебай да отдыхай, а я пока подумаю, иди.

Он и ушел, а я остался думать. Га, думаю, а что, а этот Стремка прав. Цмока, конечно, забывать нельзя, но и с хлопами тоже ведь надо что-то делать. А то вот соберется Сойм, а это уже совсем скоро будет, и опять они пойдут орать: а хлопы что? а проморгал, ваша великость, хлопов! а ну, Панове, ставим на голосование…

Вот так! Но, с другой стороны, а пошли я в Зыбчицы стрельцов? Тогда они опять: здрада, Панове! да вы только поглядите, куда он наше войско посылает, — аж под самый Харонус! не иначе как войну затеял, а у нас с царем мир!

Вот именно, я тогда думаю, а царь? А от царя тогда будет посол, и этот тоже будет ядовито спрашивать, чего это я, мол, им под самое брюхо сую целый полк. Оттого, что, я ему скажу, там у нас Цмок проснулся? Да кто мне в такое поверит? Никто! А войско — это сразу видно и понятно. И потому царь посла своего выслушает, злобно крякнет да скажет: опять этот Бориска на меня собирается, ну я ему ужо! И начнется…

Но как оно начнется, так и закончится. Это не такая и беда. Я войны с царем ни тогда, когда о ней думал, не боялся, и сейчас не боюсь. А вот что меня и тогда вправду тревожило, да и теперь никак покою не дает, так это то, что почему это Цмок вот уже который год на одном месте сидит. Раньше он то здесь, то там появится. А тут он как будто увяз, никуда от Сымонья далеко не отходит. К чему бы это, а? Не знак ли это на кого? Цмок, он же никогда просто так не появляется. Цмок появился — это всегда знак. Вот даже взять меня. Никогда до той поры в наших местах про Цмока не слышали. А как только отвел я для него в дрыгву каурого конька, так он тут как тут! А уже назавтра был гонец и звал на Сойм, и там меня Великим князем избрали. Вот то был знак! Правда, злые языки тогда болтали, что того конька волки сожрали. Только какие же это такие волки, у которых вот таковские следы?! В локоть длиной и вот такие когти! Цмок это, больше некому! Вот и пан Стремка на старых вырубках точно такие же следы видел. Да, точно, думаю, а Стремка?! А ну позвать его, кричу!