У Земли на макушке - Санин Владимир Маркович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/41
• Следующая

Но это более поздние впечатления, а сейчас все столпились, глядя, как доктор осматривает пострадавшего. Лицо двадцатипятилетнего парня искажено страданием — у него сложный и очень болезненный вывих плечевого сустава. Иван Иванович сделал обезболивающий укол и успокоил родителей парня, пообещав, что вправлять их Иннокентию вывих он будет в Черском под общим наркозом.

Тем временем я свёл знакомство с младшим обитателем яранги, пятилетним мальчишкой в меховом комбинезоне. В этой одежде упитанный, краснощёкий карапуз выглядел настолько эффектно, что, появись он на Тверском бульваре, модные мамы, ревниво прогуливающие свои чада, побледнели бы от зависти. Да и объяснялся этот медвежонок с изысканной непринуждённостью: дав интервью представителю печати, он потребовал конфету, а когда выяснилось, что с гонораром дело обстоит из рук вон плохо, не стал скандалить. Он просто отвернулся, дав понять, что дядя, у которого нет конфеты, не заслуживает его драгоценного внимания.

Так и закончился обычный санитарный рейс. Если вы разочарованы тем, что он прошёл без драматических событий — экстренная пересадка кожи, спасение утопающего и прочее, — то вспомните о том, что одному человеку было очень больно, и от этой боли его избавили. Могу вас заверить, что это не так уж и мало.

Темнело, когда мы возвратились в Черский.

— Ну, интересно? — спросил Седляревич.

— Интересно, — подтвердил я.

— Вот и хорошо. А то полюс, полюс…

Я промолчал. Как-то неудобно было говорить этому доброжелательному пожилому человеку, командиру лётного коллектива, что заноза засела крепко и что я всё равно решил покинуть гостеприимный Черский и пусть на перекладных, как угодно, но добраться до станции «СП-15».

Я всю жизнь с недоверием отношусь к парадоксам. Чаще всего они — красивая игра ума, причём красоты в них больше, чем ума, а красота во все времена производила и производит большее впечатление, чем ум. Ибо для того, чтобы оценить красоту, особого ума не требуется, а для оценки ума одной красоты не всегда достаточно.

Но в Арктике я понял великую жизненную мудрость парадоксального изречения, которое услышал от одного лётчика: «Самая короткая дорога — самая длинная». И наоборот.

У меня, стихийно осознавшего закон Арктики, как раз и получилось наоборот. Добираясь до полюса через Черский, я поступил как человек, который из Москвы в Одессу едет через Алма-Ату. Но если на юге над этим человеком смеялись бы даже грудные дети, то на Севере я заслужил овацию.

— Подумать только, как он мудр и предусмотрителен! — восхищались все.

— Он полетел на полюс не через Диксон, как делают умные люди, а сделал нелепейший на первый взгляд крюк в семь тысяч километров!

А получилось вот что. Из Черского до Диксона я добирался трое суток — на попутных самолётах. Лабусов проводил корреспондента, сдал на руки под расписку знакомому экипажу, и далее меня передавали из экипажа в экипаж, вроде мешка с заказной корреспонденцией. Но каково было моё удовольствие, когда на Диксоне я застал московских киношников, которые вылетели из Москвы раньше меня, но всё равно из-за пурги не могли добраться до полюса. Удовольствие потому, что, пока они торчали в гостинице, не смея высунуть носа и проклиная пургу предпоследними и последними словами, я все же побывал в Черском, повидал друзей, налетал много тысяч интересных километров и ничего не потерял во времени.

Более того, в пути мне довелось встретиться с человеком, которого я долгими часами слушал, разинув от внимания рот и забывая о сне. Это был один из старейших штурманов полярной авиации Дмитрий Николаевич Морозов. Он тоже летел на Диксон не так, как все люди, а через Тикси (крюк в несколько тысяч километров и чистый выигрыш во времени несколько дней). Было очень приятно встретить и запросто беседовать с человеком, имя которого вписано в историю полярной авиации, участником самых известных арктических полётов Мазурука, Черевичного, Котова и других патриархов Севера.

За свой век — а Дмитрий Николаевич провёл в Арктике больше тридцати лет — он повидал добрую сотню корреспондентов и выработал к ним устойчиво-ироническое отношение. И как штурман и как читатель Дмитрий Николаевич любит точность, а журналистская легковесность и жонглирование фактами для подтверждения примитивной мысли совершенно противоречат его представлению об отражении жизненной правды. По мнению Морозова, голая, но правдивая фактология настолько же полезнее красочного, но неточного описания, насколько нормальный чёрный хлеб — ослепительно белой, но безвкусной булки. Даже в художественной литературе Дмитрий Николаевич, человек широко начитанный, отличает книги документальные, эмоциональное воздействие которых, по его мнению, более сильное, чем у книг, основанных на домысле. Мнение спорное, но разве мало спорят о том, что лучше отражает жизнь — художественный кинематограф или документальный, картина или фотография? Все зависит от таланта художника: в насквозь документальных «Фрегате „Паллада“ и „Одноэтажной Америке“ куда больше настоящей литературы, чем в созданных чахлым воображением писателя толстых романах, похожих на самосвалы, которые с треском и грохотом нагоняют авторский километраж.

Мы с Дмитрием Николаевичем много переговорили за трое суток, заполненных полётами и ночёвками в лётных гостиницах. Я лишний раз понял — впрочем, можно ли назвать этот раз лишним? — какое огромное значение имеет для литератора точность деталей. Из-за гвоздя погибла армия, из-за одной безответственной фразы может в глазах читателя погибнуть репутация писателя. Не могу забыть бессмертную фразу одного корреспондента, над которой до колик смеялись севастопольские рыбаки: «Каюта старпома находилась на солнечной стороне с видом на море». Родной брат этого корреспондента проник и на Север. Описывая аврал на льдине, автор сообщил, что один аэролог с малахитом в руке перескочил через трещину. И по Северу прошло рыдание: прибор по названию малахит весит… две с половиной тонны.

У Морозова, который большую часть своей жизни провёл за Полярным кругом, совсем не северная внешность. Рост подходящий, северный, но глаза мягкие, темно-карие, нет в них того отражённого льда, который холодит взгляд бывалого полярника. Север делает человека суровее, это по физике: от холода тела сжимаются — а Морозов сразу располагает к себе, словно ты чувствуешь, как передаётся тебе доброжелательность этого всегда уравновешенного человека. Ямочка на подбородке — верный признак чувства юмора — придаёт особую симпатию его улыбке. Я много слушал, как Дмитрий Николаевич разговаривает с людьми — кстати, он прилетел сейчас на Север проверяющим, для лётчиков начальство не из малых, — и вспоминал любимое изречение моего любимого Франса: «Дайте людям в судьи иронию и сострадание». Не ту иронию, которая убивает, и не то сострадание, которое унижает, а совсем другие, очень человечные и в то же время весьма далёкие от христианского всепрощения. К Морозову на Севере относятся с подчёркнутым уважением. Не как к начальству — мне случалось видеть, что куда меньше уважают начальство повыше Морозова, — а как к человеку. Однажды я обратился с большой просьбой к одному бескомпромиссному и властному товарищу. Едва я начал аргументировать свою просьбу, как товарищ меня прервал:

— Вас мне рекомендовал Дмитрий Николаевич, значит, ничего объяснять не надо. Сделаю всё, что смогу.

Проверяющих лётчики вообще боятся: от ошибок никто не гарантирован, а иные проверяющие из-за одной ошибки готовы перечеркнуть биографию пилота. Да, есть такие инспектора, которые за ошибку заставляют лётчиков расплачиваться профессией, инспектора, для которых «лучшее средство от перхоти — гильотина». Морозов не таков. Строгий и взыскательный, он находит другие способы воздействия, зная, что повысить мастерство штурмана можно только тогда, когда он остаётся штурманом.

В авиацию Дмитрий Николаевич пришёл в начале тридцатых годов по комсомольскому набору. Пожалуй, нет такого известного полярного лётчика, которому бы штурман Морозов не вычислял курс. Он побывал на всех — кроме первой, папанинской, — дрейфующих станциях, не раз ему случалось садиться и взлетать со льдин, на которые теоретически нельзя было сесть и с которых нельзя было взлететь. Он был среди тех, кто осваивал Антарктику, где условия работы для лётчиков — это часто никаких условий для работы, где ветер иной раз достигал такой силы, что его не смогли зарегистрировать приборы. Он много видел и пережил, его память зафиксировала самые интересные подробности полётов, вошедших в историю советской полярной авиации. Он научился читать историю льдины, глядя на неё с высоты птичьего полёта, и предвидеть её будущее. Обо всем этом Дмитрий Николаевич Морозов собирается поведать в книге, материалы для которой у него уже в значительной степени собраны.

• Предыдущая
• 17/41
• Следующая