У Земли на макушке - Санин Владимир Маркович - Страница 37

• Предыдущая
• 37/41
• Следующая

Вдруг явственно послышался толчок — мягкий, приглушённый, словно льдину снизу ударили обмотанным ватой молотом.

— Началось, — Баранов покачал головой. — Видели, как образуются трещины?

— Ни разу, — признался я.

— Толчки — это не обязательно трещины, — сказал Гвоздков. — Но все может быть. Ещё многое увидите.

— По теории Данилыча, все самое интересное происходит до или после отъезда, — припомнил я. — Даже медведя ни разу не видел…

— Лично я встречаться с этим парнем не желаю, — бодро сообщил Гвоздков. — На «СП-12» я однажды столкнулся с ним нос к носу. Вы, может быть, стали бы приставать к нему насчёт интервью, и медведь бы вам объяснил, что очень хочет кушать. Я же человек не любознательный — бегом домой, а он за мной, да такими прыжками, что меня в сорокаградусный мороз ударило в жар. Еле успел схватить карабин, как медведь просунул в дверь свою дикую морду. Хотите — верьте, хотите — проверьте, но со страху я в него попал…

— На Диксоне, — заулыбался Яша Баранов, — вышли ребята осенью поохотиться с лодки на птицу. Смотрят — и не верят глазам: навстречу плывёт медведь! А у них ружья с дробью! Изо всех сил легли на вёсла — медведь за ними. Выскочили на берег, бегут в дом — медведь за ними. Постоял в коридоре, принюхался и пошёл на кухню. Повар — в обморок, а медведь взял банку сгущёнки, выпил и улёгся на пол отдыхать. Потом прибежали моряки: «Не видели нашего Мишку? С корабля сбежал! Ручной он, не бойтесь».

В кают-компанию, отряхиваясь от снега, вошёл Булатов. Под глазами у него темнели круги: всю ночь вместе с Пановым он обходил лагерь.

— Холодно, — губы начальника раздвинулись в замёрзшей улыбке. — Можно погреться?

Я принёс ему с камбуза большую чашку горячего кофе.

— Будем перетаскивать домики, — сказал Булатов. — Толчки слышали? Оставаться на месте опасно. Домики потеряли мобильность, слишком глубоко зарылись в снег. Так что ваших помощников я забираю. Аврал, ничего не поделаешь.

Весь день я носил воду, резал хлеб, вертел мясорубку, мыл посуду, подметал кают-компанию — одним словом, дежурил, не подозревая о том, какой, тревожной окажется вторая половина моего дежурства.

«Льдина раскололась в полночь» — броское, в стиле модерн название для кинофильма. Интригует и приковывает, хотя ничего не отражает: вторая половина апреля — это полярный день, когда полночь от полудня можно отличить лишь по расписанию работы камбуза. Кипит на плите бульон — значит полдень; рыщут по камбузу ребята в поисках сосисок — типичная полночь. Трудно было предъявлять льдине претензии; она вела себя корректно, предупредив несколькими толчками о своих намерениях — «иду на вы». Так что беда не оказалась неожиданной, хотя не перестала от этого быть бедой.

Когда корабль тонет, первая мысль — о шлюпках; расколовшейся льдине — о взлётно-посадочной полосе; если полоса разрушена, её нужно восстановить во что бы то ни стало. Полоса в аварийной обстановке — часто единственное окно, через которое можно выйти из горящего дома. Из дальнейшего повествования вы увидите что это не громкие слова.

Чувство огромного облегчения — полоса осталась невредимой. Теперь можно спокойно оглянуться и оценить обстановку.

Первая трещина полуметровой ширины прошла за домиком аэрологов, вторая, пятиметровая, — недалеко от радиорубки. Площадь нашей льдины сразу уменьшилась вдвое, но все сошлись на том, что непосредственной угрозы самому лагерю пока нет. «Пока» — очень ненадёжное слово на дрейфующей льдине…

Вместе с Анатолием Васильевым я отправился осматривать трещины. Первая уже заторосилась длинной и безобидной на вид ледяной грядой полуметровой высоты — похожей на ту, которую сгребают своими щётками на городских улицах уборочные машины.

Зато вторая трещина впечатляла. Было странно и дико видеть среди вечных льдов километровой длины разводье, напоминающее талый ручей весеннего Подмосковья. Края разводья уже начали зарастать тонким ледком; через несколько дней ледок покроется слоем снега, и тогда — берегись, прохожий! Упаси тебя бог ступить на этот ничем не приметный снежок: окажешься в ловушке, по сравнению с которой волчья яма — это цветочная клумба.

Я не отказал себе в удовольствии сфотографироваться у трещины, и эта карточка — жемчужина моей коллекции. Широкая, отливающая свинцом трещина дышит холодной уверенностью и сознанием своей силы, но, присмотревшись, вы поймёте, что и я выгляжу достаточно внушительно. Непредвзятый зритель скажет, что я даже выигрываю в сравнении с трещиной, поскольку она безоружна, а на мне висит обязательный для дежурного карабин. «Корреспондент и стихия» — так бы я назвал эту полную внутреннего драматизма сцену. Или ещё точнее — «Корреспондент побеждает стихию»: как-никак трещина лежит у моих ног, а не наоборот. Карточка производит сильное и долго не проходящее впечатление. Её значение я вижу в том, что она укрепляет уверенность в окончательной победе человека над природой.

Эти мысли пришли ко мне потом. А тогда я отнёсся к трещине с почтительностью, которую она вполне заслуживала. Тем более что перспектива, обрисованная Анатолием, показалась мне совсем не забавной.

— Бывает так, — гудел Анатолий своим баритоном, — идёшь осматривать разводье — и вдруг слышишь за собой треск. Оборачиваешься — новая трещина, и ты отрезан от лагеря.

— Но ведь одному выходить из лагеря запрещено, — напомнил я.

— Конечно, — хладнокровно подтвердил Анатолий. — Вдвоём лучше. Можно орать «караул!» хором. Что это вы ускорили шаги?

Нашёл место и время задавать такие вопросы! На посадку заходила «Аннушка»: с ледовой разведки возвращались Панов и Булатов. Через несколько минут они пришли в кают-компанию, где за чашкой кофе коротала ночь чуть не половина личного состава станции.

— Между нами и подскоком масса трещин и разводий, — сообщил Булатов.

— Одно из них шириной до пятидесяти метров, вовсю бушует море.

— Аэропорт имени Данилыча держится? — спросил кто-то.

— Трещина прошла, но небольшая, — ответил Панов. — Толщина льда на подскоке восемьдесят сантиметров.

— Всего? — удивился я.

— Лёд молодой, крепкий, — пояснил Булатов. — Данилычу ничто не угрожает, если не будет подвижек. Подскок находится в окружении четырехметровых паковых льдов. Но стоит им надавить — и от подскока остаётся одно воспоминание, на его месте образуется вал торосов.

Начальники станции не спали уже вторые сутки. Но о том, чтобы загнать их в постели, нечего было и думать: в эти часы решалась судьба станции. Если трещины пойдут по лагерю, сразу же возникнет аварийная обстановка, тем более тревожная, что подходящей льдины в окрестностях обнаружить не удалось.

— После пурги такие сюрпризы вообще не редкость, — ответил Панов на мой вопрос. — Северо-западные ветры сменились южными, и произошла резкая смена температуры. А завтра, двадцать четвёртого апреля, — новолуние, время наибольших приливов: Луна, Земля и Солнце находятся на одной линии. Отсюда и активные подвижки льдов, торошение.

— Неплохое наследство ты мне оставляешь, — улыбнулся Лев Валерьянович.

— Не забывай, что с наследства положено брать налог, — парировал Панов. — Вот Арктика и взяла отходящий ей по закону кусок бывшей льдины!

— Нужно ускорить отлёт твоей смены, — напомнил Булатов. — Сам понимаешь, чем меньше останется на станции людей, тем легче будет их эвакуировать — в случае аварии.

— Конечно, всех лишних — немедленно на материк. — Кизино выразительно посмотрел на меня и рассмеялся.

— Но-но, — сказал я. — Не пытайтесь вырвать изюминку из пресного теста моих очерков.

— Пусть остаётся, — поддержал Панов. — Ему сейчас есть на что посмотреть. Булатов улыбнулся и кивнул.

• Предыдущая
• 37/41
• Следующая