Где-то на Северном Донце - Волосков Владимир Васильевич - Страница 70

• Предыдущая
• 70/92
• Следующая

— Так! — Лепешев смотрит, как танки подминают яблони, как мелькают за деревьями мундиры немецких солдат, и соображает, чем может помочь своим.

Из развалин по гитлеровцам открывают огонь пулеметчики и бронебойщики. Один из танков загорается. Над садами вырастает столб сажистого дыма. Гитлеровцы открывают ответный огонь. Из-за деревьев выползают на дорогу три танка и, ведя пушечно-пулеметный огонь, устремляются к промежуточной позиции. За ними бегут автоматчики.

— Миша! — кричит Лепешев, но Каллимуллина рядом уже нет. Лейтенант сует в рот свисток и тоже выбегает из блиндажа. Дает сигнал.

Вздрагивает береговая круча. Одновременно бьют «сорокапятки», бронебойки, станковые и ручные пулеметы. Валятся в хуторскую пыль вражеские автоматчики, начинают метаться, падать под деревья солдаты в саду. Один за другим останавливаются, начинают дымить два танка. Третий разворачивается, несется назад за деревья, но и его настигает снаряд каллимуллинских пушкарей. Сначала распластывается в пыли перебитая гусеница, а потом приземистая машина вздрагивает всем корпусом, одевается шапкой дыма.

Артиллеристы и пулеметчики продолжают вести огонь по левой стороне сада. Стволы израненных деревьев прикрывают гитлеровцев, но все равно психологический эффект внезапно обрушившегося шквала огня велик. Немцы залегают, они уже не рвутся вперед.

Из блиндажа выскакивает телефонист. Он что-то докладывает, но Лепешев не слышит. Лейтенант машет рукой, телефонист подбегает, кричит в ухо:

— Справа у реки отходят наши. Катят одну противотанковую пушку.

У Лепешева становится легче на душе. Еще десяток минут интенсивного огня — и все живые, все способные двигаться покинут взломанную линию обороны.

Лейтенант доволен. В хорошо подогнанные шестеренки немецкого наступления удалось всунуть крепкий болт. Заскрежетали, начали крошиться железные зубы немецкой атаки. Немецкой воле противопоставлена русская воля. Пусть хоть лопнут от злости фашистские офицеры, руководящие боем из штабного автобуса, что запрятался где-то в балках, пока не придут в себя распластавшиеся на горячей земле солдаты, пока не приведут себя в порядок смятые внезапным фланговым огнем подразделения, — до тех пор они, эти офицеры, бессильны что-либо сделать, не могут дать приказ о возобновлении артиллерийского обстрела, не могут диктовать обороняющимся свою волю.

Поэтому Лепешев не дает команду на прекращение огня. Сады хоть и густы, но это не сплошная стена — многие пули и снаряды могут найти свою цель.

Противник не отвечает. Не стреляют даже танки. Они, очевидно, выбираются из садовой чащи назад в степь, на простор. Три больших чадных костра, что полыхают у хуторских развалин, видимо, внушают и танкистам чувство опасения. Потеря вначале боя шести боевых машин — из них пять безвозвратно — заставит кого угодно стать осторожным.

На краю обрыва, у правофланговой пулеметной точки, появляется человек с забинтованной головой. Он машет рукой и спрыгивает в траншею. Вскоре в конюшне появляется перепачканный землей и кровью моложавый капитан. Он без головного убора, поверх наспех намотанного на голову бинта расплылось большое розовое пятно, гимнастерка порвана.

— Лейтенант Лепешев?

— Да.

— Все. Вышли. Можешь кончать.

Лепешев дает команду.

Над разрушенным хуторком разверзается, будто с неба падает, тишина. Гремит несколько выстрелов из развалин — и становится совсем тихо.

Капитан хлопает себя по бедрам, зачем-то ощупывает живот, грудь и, хотя на голове у него сочится кровью марлевая повязка, счастливо улыбается:

— Цел. Вышли!.. И раненых вынесли. Даже пушечку одну сохранили. Здорово, да?

— Здорово, — соглашается Лепешев.

— А я уж было подумал, что на этот раз приберет меня костлявая, — продолжает с улыбкой капитан. — Попер фриц здорово. Прямо сказать — отчаянно попер. От моего НП уже метрах в двадцати автоматчики появились. А вы тут… Спасибо, браток, опять выручил. Долго тебя помнить будем.

— А что я?.. — Лепешев пожимает плечами.

— Да, понимаю, лейтенант. Все понимаю. Но ведь как вовремя вы их накрыли!.. Елки зеленые, в самую точку! Ни раньше, ни позже. А когда они опушкой нас обтекать начали…

— Ладно. Что было, то прошло. Рому трофейного не желаете?

— Рому? Выпью. Как не выпить… Опять костлявой рога наставил! — радостно хохочет капитан и снова ощупывает себя. — Цел ведь, а? Здорово, да? Котелок только малость задело.

— Здорово! — Лепешев не может не улыбнуться.

— А насчет флангов не беспокойся. Наши у реки здорово закопались. Мухи не пропустят! — возбужденно говорит капитан, вслед за Лепешевым спускаясь в блиндаж.

Затишье затягивается. Бойцы заряжают пулеметные и автоматные диски, чистят оружие, растаскивают по точкам ящики с патронами, вяжут связками гранаты. Кое-где звякают лопаты — после обхода позиции Лепешев приказал укрепить и расчистить поврежденные стенки окопов и траншей.

Потерь во взводе нет, и бойцы веселы. Все подтрунивают над пулеметчиком Хасановым. Боец надумал подсушить портянки на жарком солнышке и разложил их на обломке доски за своей пулеметной точкой. А тут, как на грех, затеял KB перестрелку с немцами, затем появились «хейнкели», и пошло одно за другим… Когда стихло, вспомнил Хасанов о своем добре, но обнаружил лишь клочки материи, перемешанные с землей.

Сейчас, пользуясь затишьем, Хасанов бродит по траншеям и выспрашивает, у кого есть запасные портянки. Над ним хохочут, предлагают: кто пилотку, кто носовой платок, а хозяйственный Максимов обещает отдать дамские панталоны, которые обнаружил утром в ранце убитого немца, если он, Хасанов, еще раз споет ту веселую татарскую песню, что пел в кабинете комиссара госпиталя нынешней весной. Хасанов матерится, обзывает Максимова сибирским куркулем. В конце концов портянки находятся. Жертвует их тот же Максимов. Новые, белехонькие, байковые, зимние.

Скоро снизу приносят обед, и на позиции становится совсем весело.

Лепешев в это время стоит за конюшней, наблюдает, как на плоты грузят раненых. Это те, из сада. Последние. Остальные уже переправлены. Раненых размещают на пяти больших плотах, на остальных — пехота, противотанковая пушка, минометы, какие-то ящики и походная кухня. На понтон, тихо урча, забирается трехосная автомобильная радиостанция. Переправа федотовской дивизии завершается. У реки уже совсем немного народу. И ни одного раненого, ни одной целой машины.

Знакомый гул нарастает в воздухе.

— Воздух!!!

Лепешев вскидывает бинокль. В пышущем зноем небе быстро растут темные точки. Их двенадцать. Вскоре можно различить, что это «Юнкерсы-87» — «козлы», как кличут их бойцы. С неубирающимися, прикрытыми обтекателями шасси они идут откуда-то с юго-запада, и Лепешеву становится заранее не по себе — он не переносит вой сирен, которые включают «козлы» при пикировании на цель. Наивная штука для запугивания, а Лепешев, зная это, все равно не выносит «завывалок». Слишком многое всплывает в памяти под их вой. Не однажды засыпало его в окопе под такую «музыку»…

Лейтенант идет в здание.

— Всем, кроме фланговых и зенитчиков, — за заднюю стену! — кратко командует он. Лепешев не сомневается, что одновременно с бомбежкой начнет обстрел и артиллерия.

Расчет лейтенанта прост. На узкой полоске земли, что тянется меж задней стеной конюшни и обрывом, — безопасней. Хоть и будут метко бомбить, все равно девяносто девять бомб из ста взорвутся или под обрывом, или в конюшне. И в том и в другом случае люди останутся невредимы. А от снарядов совершенно надежное укрытие — пусть попробуют пробить две толстенные стены, вспахать отрытую за ними щель!

За фланговые пулеметные точки лейтенант не беспокоится. Их можно уничтожить лишь прямым попаданием. А это почти исключено. Легче попасть в балкон при бомбежке высокого здания, нежели угодить в крохотную пулеметную ячейку, отрытую на самом краю обрыва.

• Предыдущая
• 70/92
• Следующая