Башня шутов - Сапковский Анджей - Страница 114

• Предыдущая
• 114/138
• Следующая

Объяснения Рейневану не были нужны, он знал, в чем дело. То, что он подслушал в цистерцианской грангии, означало смертный приговор, а вначале пытки. О том же, что он подслушивал, знать не мог никто. Не требовал пояснений многозначительный взгляд, которым демерит указал на других постояльцев Башни. Знал также Рейневан, что у Инквизиции было принято помещать среди заключенных шпиков и провокаторов. Шарлей, правда, обещал, что быстро раскроет таковых, но советовал держать себя осторожно и конспиративно также и в отношении других, на первый взгляд приличных людей. С ними, подчеркнул он, не следует быть слишком откровенным. Нельзя, решил он, чтобы они что-нибудь знали и им было бы о чем говорить.

– А, – добавил он, – человек, которого растягивают на «скрипке», начинает говорить. Говорит много, говорит все, что знает, говорит о чем угодно. Ибо пока он говорит, его не припекают.

Рейневан погрустнел. Так явно, что Шарлей даже счел нужным придать ему бодрости дружеским шлепком по спине.

– Выше голову, Киприан, – утешил он. – За нас еще не взялись.

Рейневан посмурнел еще больше, и Шарлей сдался. Он не знал, что тот беспокоится вовсе не о том, что на пытках расскажет о подслушанных в грангии переговорах, а что во сто крат больше его ужасает мысль о возможности предать Катажину Биберштайн.

Немного передохнув, оба жильца квартиры «Под Омегой» продолжили знакомиться с остальными обитателями. Дело шло по-всякому. Одни постояльцы Башни шутов разговаривать не хотели, другие не могли, будучи в таком состоянии, которое доктора определяли – в соответствии со школой Солерно – как dementia либо debilitas.[418] Третьи были поразговорчивее. Однако и они не спешили сообщать свои персоналии, поэтому Рейневан мысленно дал им соответствующие прозвища.

Их ближайшим соседом был Фома Альфа, проживавший под столбом, помеченным именно этой греческой буквой, а в Башню шутов попавший в день святого Фомы Аквинского, седьмого марта. За что попал и почему так долго сидит, он не сказал, но на Рейневана отнюдь не произвел впечатления тронувшегося умом. Называл себя изобретателем, однако Шарлей на основании маньеризмов речи признал в нем беглого монаха. Поиски же дыры в монастырском заборе, рассудил он, не могут считаться признаками изобретательства.

Недалеко от Фомы Альфы под литерой «тау» и выцарапанной на стене надписью: POENITIMINI[419] квартировал Камедула. Этот своего духовного сана скрыть не мог, тонзура у него еще не заросла. Больше о нем ничего не было известно, поскольку он молчал, как истинный брат из Камальдоли.[420] И как истинный камедула безропотно и без жалоб переносил весьма частые в Башне посты.

На противоположной стороне под надписью LIBERA NOS DEUS NOSTER[421] соседствовали два субъекта, которые по иронии судьбы были соседями и на воле. Оба отрицали, что они сумасшедшие. И считали себя жертвами хитроумных интриг. Один, городской писарь, по дню своего прибытия окрещенный Бонавентурой, вину за арест возлагал на жену, которая теперь могла сколь угодно баловаться с любовником. Бонавентура сразу же одарил Рейневана и Шарлея длиннейшей лекцией о женщинах, по самой своей природе и устройству подлых, преступных, сладострастных, развратных, непорядочных и лживых. Лекция надолго погрузила Рейневана в мрачные воспоминания и еще более мрачную меланхолию.

Второго соседа Рейневан мысленно назвал Инститором, ибо он непрерывно боялся за свой INSTITORIUM, то есть богатый и процветающий магазинчик на Рынке. Свободы, утверждал он, его лишили по навету, причем сделали это дети, намереваясь завладеть лавкой и доходами от нее. Как и Бонавентура, Инститор признавался в научных интересах – оба по-любительски занимались астрологией и алхимией. Оба поразительно быстро замолкали услышав слово «инквизиция».

Неподалеку от соседей, под надписью DUPA[422] разместил свою подстилку еще один обыватель Франкенштейна, не скрывающий имени Миколай Коппирниг, «масон из подворотни» и здешний астроном-любитель, к тому же, увы, тип малоразговорчивый, ворчливый и необщительный.

Подальше у стены, несколько в стороне от компании «ученых», сидел Циркулос Меос, сокращенно Циркулос. Он сидел, натаскав соломы, как пеликан в гнезде. Такое ощущение усиливал лысый череп и большой зоб на шее. О том, что он еще не умер, свидетельствовала неизбывная вонь, блеск лысины, непрекращающееся, нервирующее царапанье мелом по стене либо полу. Выяснилось, что он не был, как Архимед, механиком, а кривые и фигуры имели другое назначение. Именно из-за них Циркулос попал в психушку.

Рядом с подстилкой Исаии, человека молодого и апатичного, прозванного так из-за постоянно цитируемой им книги пророка, стояла вызывающая страх железная клетка, выполняющая роль карцера. Клетка была пуста, а просидевший в Башне дольше всех Фома Альфа не помнил, чтобы кого-нибудь в нее сажали. Опекающий Башню брат Транквилий, сообщил Альфа, монах вообще-то спокойный и очень снисходительный. Разумеется, до тех пор, пока кто-нибудь не выведет его из себя.

Как раз недавно именно Нормальный «раздразнил» брата Транквилия. Во время молитвы Нормальный предался своему любимому занятию – баловству с собственным срамом. Это не ушло от соколиного ока божегробца, и Нормальный получил солидную взбучку дубовой палкой, которую, как стало ясно, Транквилий носил не «для мебели».

Шли дни, помеченные нудным ритмом еды и молитв. Проходили ночи, которые были мучительны и из-за докучливого холода, и из-за хорового, прямо-таки кошмарного храпа постояльцев. Дни перенести было легче. Можно было хотя бы поговорить.

– Из-за злости и зависти. – Циркулос пошевелил зобом и заморгал гноящимися глазами. – Я сижу здесь из-за злобы человеческой и зависти неудачников-коллег. Они возненавидели меня, поскольку я достиг того, чего им достичь не удалось.

– А именно? – заинтересовался Шарлей.

– Чего ради, – Циркулос вытер о халат испачканные мелом пальцы, – чего ради я стану толковать вам, профанам, вы все равно не поймете.

– А ты попытайся…

– Ну, разве что так… – Циркулос откашлялся, поковырял в носу, потер пятку о пятку. – Мне удалось добиться серьезного успеха. Я точно определил дату конца света.

– Неужто тысяча четырста двадцатый год? – спросил после минуты вежливого молчания Шарлей. – Месяц февраль, понедельник после Святой Схоластики? Не очень-то оригинально, замечу.

– Обижаете, – выпятил остатки живота Циркулос. – Не такой уж я чокнутый милленарист,[423] мистик-недоучка. Я не повторяю вслед за фанатиками хилиастические бредни. Я изучил проблему sine ira et studio на основании исследования научных источников и математических расчетов. Вам знакомы Откровения святого Яна?

– Поверхностно, но все же…

– Агнец отворил семь печатей, так? И узрел Ян семерых ангелов, так?

– Абсолютно.

– Избавленных и запечатленных было сто сорок четыре тысячи, так? А Старцев – двадцать четыре, так? А двум свидетелям дана сила пророчествовать в течение двухсот шестидесяти дней, так? Так вот, если все это сложить, сумму помножить на восемь, то есть на количество литер в слове «Apollion», то получится… Ах, да какой прок вам объяснять, все равно вы не поймете. Конец света наступит в июле. Точнее: шестого июля, in octava Apostolorum Petri et Pauli.[424] В пятницу. В полдень.

– Какого года?

– Текущего, святого. Тысяча четыреста двадцать пятого.

– Таааак, – потер подбородок Шарлей. – Однако, понимаете ли, есть некое небольшое «но».

• Предыдущая
• 114/138
• Следующая