Башня шутов - Сапковский Анджей - Страница 77

• Предыдущая
• 77/138
• Следующая

Зато его заметили другие.

Она изменила прическу. Тогда, у Бжега, у нее была толстая коса, теперь же соломенные, разделенные посередине головы волосы она заплела в две косички, свернутые на ушах улитками. Лоб охватывал золотой обруч, одета она была в голубое платье без рукавов, под платьем белая батистовая chemise.[321]

– Светлейшая госпожа. – Армигер кашлянул, почесал голову под шапкой. – Нельзя… У меня будут неприятности.

– Я хочу, – она смешно закусила губку и топнула немного по-детски, – обменяться с ним несколькими словами, не больше. Не говори никому, и никаких неприятностей не будет. А теперь – отвернись. И не прислушивайся.

– Что на этот раз, Алькасин? – спросила она, слегка прищурив голубые глаза. – За что в путах и под стражей? Осторожней! Если скажешь, что за любовь, я сильно разгневаюсь.

– И однако, – вздохнул он, – это правда. В общем-то.

– А в деталях?

– Из-за любви и глупости.

– Ого! Ты становишься откровеннее! Но, пожалуйста, поясни.

– Если б не моя глупость, я сейчас был бы в Венгрии.

– Я, – она взглянула ему прямо в глаза, – и без того все узнаю. Все. Каждую деталь. Но мне не хотелось бы видеть тебя на эшафоте.

– Я рад, что тебя тогда не догнали.

– У них не было шансов.

– Светлая госпожа. – Армигер повернулся, кашлянул в кулак. – Поимейте милость…

– Бывай, Алькасин…

– Будь здорова, Николетта.

– Знаешь, Рейневан, – сказал Генрик Хакеборн, – повсюду утверждают, что причиной всяческих несчастий, служащих с тобой, всего зла и твоей печальной участи стала французка Адель Стерча.

Рейневан не отреагировал на столь новаторское утверждение. Крестец у него чесался, а почесать не было никакой возможности, потому что руки были стянуты в локтях и вдобавок прижаты к бокам кожаным ремнем. Кони отряда били копытами по выбоистой дороге. Арбалетчики сонно покачивались в седлах.

Он просидел в башне зембицкого замка трое суток. Но не сдался. Его заперли и лишили свободы, это правда. Он не был уверен в завтрашнем дне, и это тоже правда. Но пока что его не били и кормили, хоть скверно и однообразно, но зато ежедневно, а от этого он успел отвыкнуть и с приятностью привыкал опять.

Спал он плохо не только из-за свирепствовавших в соломе блох внушительных размеров. Всякий раз, закрывая глаза, он видел бледное, пористое, как сыр, лицо Петерлина. Или Адель и Яна Зембицкого в самых различных взаиморасположениях. И не мог сказать, что хуже.

Зарешеченное оконце в толстой стене позволяло видеть лишь малюсенький уголок неба, но Рейневан постоянно висел у ниши, вцепившись в решетку и не теряя надежды вот-вот услышать Шарлея, пауком взбирающегося по стене с напильником в зубах. Либо поглядывал на дверь, мечтая, что она вот-вот вылетит из навесов под ударами могучих плеч Самсона Медка. Не лишенная оснований вера во всемогущество друзей поддерживала его дух.

Конечно, никакое спасение ниоткуда не пришло. Ранним утром четвертого дня его вытащили из камеры, связали и усадили на коня. Из Зембиц он выехал через Пачковские ворота, эскортируемый четырьмя конными арбалетчиками, армигером и рыцарем в полных доспехах со щитом, украшенным восьми-лучевой звездой Хакеборнов.

– Все говорят, – тянул Генрик Хакеборн, – что твое увлечение французкой было промашкой, а вот то, что ты ее отхендожил, стало твоей гибелью.

Рейневан и на этот раз не ответил, но не удержался, чтобы не кивнуть. Задумчиво.

Едва за холмами скрылись городские башни, как внешне угрюмый и до отвращения службистый Хакеборн оживился, повеселел и сделался разговорчивым без всякого понукания. Звали его – как и добрую половину немцев – Генриком, и был он, как оказалось, родственником влиятельных Хакеборнов из Пшевоза, всего два года назад прибывших из Тюрингии, где их род все ниже сползал по служебной лестнице ландграфов и, как следствие, все сильнее беднел. В Силезии, где имя Хакеборн что-то значило, рыцарь Генрик рассчитывал, служа Яну Зембицкому, на кое-какие приключения и карьеру. Первое ему должна была обеспечить ожидаемая со дня на день круцьята, второе – выгодная колигация.[322] Генрик Хакеборн признался Рейневану, что сейчас вздыхает по прекрасной и темпераментной Ютте де Апольда, дочери чесника Бертольда де Апольды, хозяина в Шёнау. Ютта, увы, признался дальше рыцарь, его афектам не только не отвечает, но даже позволяет себе подшучивать над его намеками. Но ничего, главное – выдержка, капля камень точит.

Рейневан, хоть сердечные перипетии Хакеборна его интересовали гораздо меньше, чем прошлогодний снег, прикидывался, будто слушает, вежливо поддакивал. В конце концов, не стоило быть невежливым с собственным конвоиром. Когда по прошествии некоторого времени рыцарь исчерпал запас интересующих его тем и умолк, Рейневан попытался задремать, но из этого ничего не получилось. Перед прикрытыми глазами постоянно возникал мертвый Петерлин на катафалке либо Адель с ногами на плечах князя Яна.

Они были в Служеевском лесу, красочном, полном ароматов после утреннего дождичка, когда рыцарь Генрик заговорил. Сам – без вопросов – выдал Рейневану цель поездки: замок Столец, гнездышко влиятельного господина фон Биберштайна. Рейневан заинтересовался и одновременно обеспокоился. Он намеревался выспросить болтуна, но не успел. Рыцарь сменил тему и принялся рассуждать относительно Адели фон Стерча и жалкой участи, которую роман с нею уготовил Рейневану.

– Все говорят, – повторил он, – что твое увлечение французкой было промашкой, а то, что ты ее отхендожил, стало твоей погибелью.

Рейневан не стал перечить.

– А меж тем все вовсе не так, – продолжал Хакеборн, строя всезнающую мину. – Все как раз наоборот. Некоторые это угадали. И знают: то, что ты французку оттрахал, спасло тебе жизнь.

– Не понял.

– Князь Ян, – пояснил рыцарь, – не сморгнул глазом выдал бы тебя Стерчам. Рахенау и Баруты здорово на него наседали. Но что бы это означало? Что Адель лжет, запираясь. Что ты ее все же трахал. До тебя доходит? По тем же самым причинам князь не передал тебя палачу на спытки относительно убийств, которые ты якобы совершил. Потому что знал, что на пытках ты начнешь болтать об Адели. Понимаешь?

– Малость.

– Малость! – рассмеялся Хакеборн. – Эта «малость» убережет твою задницу, братец. Вместо эшафота или застенков ты едешь в замок Столец. Потому что там о любовных победах в Аделевой постели ты сможешь рассказывать только стенам, а стены там ого-го! Ну что ж, посидеть-то ты немного посидишь, но зато сохранишь голову и другие части тела. В Стольце тебя никто не достанет, даже епископ, даже Инквизиция. Биберштайны – влиятельные вельможи, не боятся никого, и с ними задираться никто не посмеет. Да, да, Рейневан, тебя спасло то, что князь Ян ни в коем разе не может признать, что ты до него крутил-вертел его метрессу.[323] Любовница, роскошное поле которой пахал лишь законный супруг, это, почитай, почти что девица, а та, что уже давала другим любовникам, – развратница. Потому что если в ее ложе побывал Рейнмар де Беляу, то вполне мог ведь наведываться и любой другой.

– Ты очень мил. Благодарю.

– Не благодари. Я сказал, что твое амурное дельце тебя спасло. Так на это и смотри.

«Ох, не до конца, – подумал Рейневан. – Не до конца».

– Я знаю, о чем ты думаешь, – удивил его рыцарь. – О том, что умряк будет еще молчаливее? Что в Сельце тебя могут отравить или втихаря свернуть шею. Так вот – нет, ошибочно ты так думаешь, если, конечно, думаешь. Хочешь знать почему?

– Хочу.

– Тайно заточить тебя в Стольце предложил князю сам Ян фон Биберштайн. И князь тут же согласился. А теперь самое интересное: ты знаешь, почему Биберштайн поспешил с такой офертой?[324]

• Предыдущая
• 77/138
• Следующая