Владычица озера - Сапковский Анджей - Страница 99
- Предыдущая
- 99/121
- Следующая
Портрет Цириллы Фионы Элен Рианнон.
Королевы Цинтры и императрицы Нильфгаарда.
«Предназначение», — думала Филиппа Эйльхарт, чувствуя на себе взгляд Дийкстры.
«Бедное дитя, — думал Дийкстра, глядя на портрет. — Небось думает, что пришел конец ее горестям и невзгодам. Бедное дитя».
Колокола Цинтры звонили, распугивая чаек.
— Вскоре после завершения переговоров и подписания цинтрийского мира, — продолжал свое повествование пилигрим, — в Новиграде устроили шумный многодневный праздник, фестиваль, венцом которого был многолюдный и торжественный парад войск. День, как пристало первому дню новой эпохи, был действительно прекрасный…
— Надо думать, — саркастически поинтересовался эльф, — ваша милость там были? На том параде?
— Правду-то сказать, я немного припозднился. — Пилигрим был явно из тех, кого сарказм не задевает. — День, как я сказал, был прекрасный. С рассвета обещал быть таким.
Васконье, комендант форта Дракенборг, до недавнего времени — заместитель коменданта по политчасти, нетерпеливо ударил нагайкой по голенищу.
— А ну, быстрее там, — подгонял он. — Другие ждут. После заключенного в Цинтре мирного договора у нас тут куча работы!
Палачи, накинув осужденным петли на шеи, отошли. Васконье снова хватанул нагайкой по голенищу.
— Если кому-то из вас есть что сказать, — бросил он сухо, — теперь для этого последняя возможность.
— Да здравствует свобода, — сказал Каирбр аэп Диаред.
— Суд был тенденциозным, — сказал Орестесо Коппа, мародер, грабитель и убийца.
— Поцелуйте меня в задницу, — сказал Роберт Пильх, дезертир.
— Передайте господину Дийкстре, что я сожалею, — сказал Ян Леннер, агент, осужденный за взяточничество и разбой.
— Я не хотел… Я действительно не хотел, — зарыдал, покачиваясь на березовом пеньке, Иштван Игалффи, бывший комендант форта, снятый с должности и поставленный перед трибуналом за деяния, которые допускал в отношении узниц.
Солнце, ослепительное, как расплавленное золото, взвилось над палисадом форта. Столбы шибеницы отбрасывали длинные тени. Над Дракенборгом вставал новый, прекрасный день.
Первый день новой эпохи.
Васконье ударил нагайкой по голенищу. Поднял и опустил руку.
Пеньки выбили из-под ног осужденных.
Все колокола Новиграда били, их глубокий и стонущий звон отражался от крыш и мансард купеческих домов, расплывался эхом по улочкам. Высоко взлетали шутихи и ракеты. Толпа ревела, орала, бросала цветы, подкидывала шапки, махала платочками, шарфами, флажками, да что там, даже штанами.
— Да здравствует Вольная Компания!
— Да здравствует!!!
— Да здравствуют кондотьеры!
Лоренцо Молля отдавал честь толпе, посылал поцелуи прелестным горожанкам.
— Если вознаграждать они будут так же щедро, как приветствуют, — перекричал он всеобщий гомон, — то мы — богачи!
— Жаль, — сказала, пересиливая спазм в горле, Джулия Абатемарко. — Жаль, Фронтин не дождался…
Они ехали шагом по главной улице города — Джулия Абатемарко, Адам «Адью» Пангратт и Лоренцо Молля — во главе компании, празднично одетой, по четыре в ряд, ровненько, так что ни одна из очищенных и прочесанных щетками до блеска лошадей не высовывала из строя носа даже на дюйм. Кондотьерские лошади были, как и их хозяева, спокойны и горды, не пугались выкриков толпы, лишь легкими, почти незаметными движениями голов реагировали на сыпавшиеся на них венки и цветы.
— Да здравствуют кондотьеры!
— Да здравствует «Адью» Пангратт! Да здравствует Сладкая Ветреница!
Джулия украдкой смахнула слезу, поймав на лету брошенную из толпы гвоздику.
— Даже не мечтала… — сказала она. — Такой триумф… Как жаль, что Фронтин…
— Романтическая ты натура, — улыбнулся Лоренцо Молля. — Ты умиляешься, Джулия.
— Умиляюсь. Слушай команду! Равнение налево!
Солдаты выпрямились в седлах, повернули головы к трибуне и установленным на ней тронам и креслам. «Вижу Фольтеста, — подумала Джулия. — А вот тот, бородатый, пожалуй, Хенсельт из Каэдвена, а вот тот интересный — Демавенд из Аэдирна… Та матрона, должно быть, королева Гедвига… А молокосос, что рядом с ней, королевич Радовид, сын убитого короля… Бедный мальчишка…»
— Да здравствуют кондотьеры! Да здравствует Джулия Абатемарко! Виват, «Адью» Пангратт! Виват, Лоренцо Молля!
— Да здравствует коннетабль Наталис!
— Да здравствует королева! Фольтест, Демавенд, Хенсельт… Да здравствуют!
— Да здравствует господин Дийкстра! — взревел кто-то, видать, подхалим.
— Да здравствует его святейшество! — рявкнули из толпы несколько платных клакеров.
Кирус Энгелькинд Хеммельфарт, иерарх Новиграда, не без труда встал, помахал толпе и дефилирующей армии ручкой, не очень вежливо повернувшись задом к королеве Гедвиге и несовершеннолетнему Радовиду, заслонив их при этом полами своего одеяния.
«Никто не крикнет „Да здравствует Радовид!“ — подумал заслоненный солидным задом иерарха королевич. — Никто даже не взглянет в мою сторону. Никто не крикнет в честь моей матери. И даже не вспомнит моего отца, не возгласит криком ему славу. Сегодня, в день триумфа, в дни согласия, примирения, к которому отец, как ни говори, тоже причастен. Поэтому его и убили».
И тут он почувствовал затылком взгляд. Нежный, как что-то такое, чего он не знал либо знал, но только в мечтах. Что-то такое, что было как прикосновение мягких и жарких женских губ. Он повернул голову. Увидел впившиеся в него темные, бездонные глаза Филиппы Эйльхарт.
«Погодите, — подумал королевич, отводя глаза. — Только погодите».
Тогда никто не мог предвидеть и угадать, что этот тринадцатилетний мальчик, не имеющий ни веса, ни значения в стране, которой управляли Регентский Совет и Дийкстра, повзрослев, станет королем и, отплатив всем за нанесенные ему и его матери обиды, войдет в историю как Радовид Пятый Свирепый.
Толпа выкрикивала приветствия. Под копыта кондотьерских лошадей сыпались цветы.
— Джулия…
— Слушаю, «Адью».
— Выходи за меня. Стань моей женой.
Сладкая Ветреница долго не отвечала, приходя в себя от изумления. Толпа орала. Иерарх Новиграда, вспотевший, хватающий ртом воздух наподобие огромного жирного сома, благословлял с трибуны горожан, парад, город и мир.
— Но ведь ты женат, Адам Пангратт.
— Я ушел от нее. Развожусь.
Джулия Абатемарко не отвечала. Отвернулась. Удивленная. Опешившая. И очень счастливая. Неведомо почему.
Толпа вопила и кидала цветы. Над крышами домов с хрустом и дымом взрывались фейерверки.
Колокола Новиграда заходились стоном.
«Женщина, — подумала Нэннеке. — Когда я посылала ее на войну, она была девочкой. Вернулась женщиной. Уверенной в себе. Ощущающей свою значимость. Спокойной. Сдержанной. Женственной.
Она выиграла эту войну. Не дала войне уничтожить себя».
— Дебора, — продолжала перечислять Эурнэйд тихо, но уверенно, — умерла от тифа в лагере под Майеной. Мирру убили эльфы-скоя’таэли во время нападения на лазарет под Армерией… Катье…
— Говори, дитя мое… — мягко подбодрила Нэннеке.
— Катье, — откашлялась Эурнэйд, — познакомилась в госпитале с раненым нильфгаардцем. После заключения мира, когда обменивались военнопленными, она пошла с ним в Нильфгаард.
— Я всегда утверждала, — вздохнула полная жрица, — что для любви нет ни границ, ни кордонов. А что с Иолей Второй?
— Жива, — поспешила заверить Эурнэйд. — Она в Мариборе.
— Почему не возвращается?
— Она не возвратится в храм, матушка, — тихо сказала адептка, наклонив голову. — Она работает в больнице господина Мило Вандербека, хирурга-низушка. Сказала, что хочет лечить. Что всю себя посвятит этому. Прости ее, матушка Нэннеке.
— Простить? — покачала головой первосвященница. — Я горжусь ею.
- Предыдущая
- 99/121
- Следующая
