Перебои в смерти - Сарамаго Жозе - Страница 13
- Предыдущая
- 13/36
- Следующая
Само собой разумеется, церковь для участия в дебатах села на своего конька – испытанного и боевого: пути господни были, есть и всегда пребудут неисповедимы, что в переводе на современный и слегка замаранный словесным безбожием язык значит, что нам не позволено подсматривать в замочную скважину небесных врат, чтобы узнать, что там внутри происходит. Еще говорила церковь, что временное, пусть и довольно длительное, приостановление природных явлений бывало и прежде, достаточно вспомнить бесконечные чудеса, которые бог допустил в последние двадцать столетий, и разница между теми и нынешними – разве лишь в масштабе, ибо если раньше благодать в награду за крепость веры осеняла отдельную личность, то теперь она снизошла на целую страну, одарив, так сказать, эликсиром бессмертия всех ее граждан, и не только истинно верующих, которых по логике следовало бы особо выделить и отметить, но и атеистов, и агностиков, и еретиков, и язычников всех мастей, и приверженцев разных сект, и адептов иных религий, людей хороших и плохих и вовсе никуда негодных, безумных и разумных, палачей и жертв, светлых личностей и черных злодеев, полицейских и воров, кровопийц и доноров, словом, все, все без исключения сделались разом и свидетелями и получателями величайшего чуда, какое когда-либо бывало в истории чудес: вечная жизнь плоти отныне и навсегда соединилась с вечной жизнью души. Но церковные иерархи – от епископа и выше – не согласились с клириками среднего звена, обуянными жаждой чуда, о чем и поспешили заявить посредством послания к верующим, выдержанном в тонах категорических: упомянув, как и положено, о неисповедимости господних путей, послание весьма настойчиво повторяло мысль, экспромтом родившуюся у кардинала во время телефонного разговора с премьером еще в первые часы кризиса, когда, поставив себя на место папы и испросив у бога прощения за эту суетность, он предложил немедленно выдвинуть новую доктрину – доктрину отложенной смерти – и всецело положиться на благотворную и столько раз уже расхваленную мудрость времени, которая ненавязчиво объясняет, что задача, сегодня представляющаяся неразрешимой, завтра решится сама собой, а утро вечера мудренее. В письме к редактору своей любимой газеты некий читатель сообщал о готовности принять идею того, что смерть вздумала отложить самое себя на неопределенный срок, но почтительно просил пояснить, как это стало известно церкви, а раз уж она так хорошо осведомлена, пусть сообщит, сколько отложение это продлится. Редакция напомнила читателю, что речь идет всего лишь о предположении, до сих пор ничем не подтвержденном, из чего имеющий уши должен был сделать такой вывод: церкви известно столько же, сколько и всем нам, то есть ровным счетом ничего. В это же время некто сочинил статью, требуя вернуть дискуссию в русло первоначального вопроса, а именно: смерть – одна или их много, то есть смерть она или смерти, и, раз взявши перо в руки, заявлял, что церковь занимает двусмысленную позицию, желая по своему обыкновению выиграть время, не беря на себя никаких обязательств, то есть лягушке лапку лубенит, с тем, чтобы притом и рыбку съесть, и на пальму влезть. Первое из этих фольклорных речений вызвало глубокое замешательство у журналистов, ничего подобного в жизни не слыхивавших и не читавших. Став в тупик перед этой загадкой, но подстрекаемые здоровым чувством профессионального самолюбия, они сняли с полок словари, которые иной раз помогали им в сочинении статей и заметок, и пустились в розыск упомянутого земноводного. Ничего, разумеется, не нашли, верней сказать, нашли лягушку, нашли лапку, а вот глагола «лубенить» не оказалось, отчего не удалось связать все три слова вместе и уяснить себе глубинный смысл, получающийся от этого соединения. Тут кто-то вспомнил про старика-вахтера, который давным-давно приехал из деревни в город, но до сих пор, всем на посмешище, говорил так, словно, у камелька сидючи, рассказывал внукам сказки. Спросили его, знает ли он эту поговорку, и услышали в ответ, что как же, мол, не знать, а на вопрос, понимает ли он ее смысл, – что, мол, чего тут не понять. Ну, так объясните, потребовал шеф-редактор. Залубенить, господа, это значит – наложить лубок, чтоб сломанные кости соединить. А при чем же тут лягушка. Очень даже при чем, ибо никому еще не удавалось взять в лубок лягушачью лапку. Почему? Потому что лапка у нее дергается постоянно. Что же все-таки это значит. Что есть дело, за которое и браться не стоит, все равно не выгорит. Но ведь наш читатель пишет, что, когда никак работу не доделают, а иной раз и специально тянут, волынят, так сказать, то тогда вот и говорят, что пошел, мол, лягушке лапку лубенить. То есть церковь в данном случае лягушке лапку лубенит. Именно так. То есть читатель наш прав. Полагаю, что прав, но ведь я – человек маленький, на дверях сижу. Благодарю вас, вы нам очень помогли. А там насчет рыбки и пальмы не надо объяснить. Нет, спасибо, это мы знаем, сами целыми днями только тем и занимаемся. А полемика о множественности смертей, так славно начатая духом, носившимся над водой аквариума, обернулась бы полным фарсом, не появись в газете статья одного экономиста. Хотя бухгалтерский учет в сфере социальной опеки не являлся его специальностью, экономист этот счел, что достаточно разбирается в предмете, чтобы публично и печатно вопросить, из каких, желательно было бы знать, средств намеревается правительство лет эдак через двадцать выплачивать пособия миллионам людей, которые выйдут на пенсии по старости, грозящей затянуться до скончания века, тем паче что ни ему, ни им скончаться будет не суждено, и как быть с тем, что число их будет неумолимо возрастать в арифметической ли, в геометрической ли прогрессии, что гарантирует катастрофу, смятение, несусветный кавардак в государстве, оглашаемом воплями «спасайся, кто может», хотя не спасется никто. При виде такой ужасающей перспективы ничего не оставалось философам, как спрятать, по старинному присловью, гитары по мешкам, а церкви – вернуться к перебиранию своих четок в ожидании конца света, который, по их эсхатологическим упованиям, все расставит по своим местам. По поводу же тревожных выкладок экономиста заметим, что подсчеты эти были очень несложны, и если принять во внимание, что доля людей, имеющих право на пенсии по старости или инвалидности, будет неуклонно увеличиваться относительно дееспособного населения, а оно – постоянно и все более и более стремительно сокращаться, то остается лишь удивляться тому, что никто сразу не понял, что исчезновение смерти, поначалу казавшееся вершиной блаженства, пределом желаний и апогеем счастья, на самом деле не такая уж хорошая штука. Потребовалось, чтобы философы и прочие абстрактные мыслители окончательно заплутали в темном лесу своих собственных мудрствований – и лишь тогда здравый смысл, прозаически вооружась пером и бумагой, доказал, как дважды два четыре, что имеются предметы для рассмотрения гораздо более неотложные. Тех, кто осведомлен о темных сторонах человеческой натуры, нимало не удивило, что сразу после выхода пресловутой статьи отношение здоровой части населения к больной резко ухудшилось. До сих пор все, хотя и соглашались, что протори велики и неудобства очевидны, пребывали в уверенности, что уважение к старым и слабым есть одна из первейших обязанностей цивилизованного общества, а потому, пусть порой и скрепя сердце, но все же не отказывали им в попечении и заботе и даже иногда в особых случаях угащивали их, прежде чем потушить свет, ложечкой нежности и любви. Да, конечно, находились, как все мы знаем, и такие жестокосердные семьи, которые, влекомые неизлечимой бесчеловечностью, опускались до заключения договоров с мафией, чтобы избавиться от жалкой человеческой рухляди, в нескончаемой агонии корчащейся на пропитанных потом, испачканных выделениями простынях, но самого строгого нашего порицания заслуживают эти семьи, подобные той, что фигурировала в старой-старой, сто раз рассказанной сказке про деревянную чашку и, к счастью, в самый последний момент спаслась от проклятия благодаря доброте восьмилетнего ребенка. Сейчас вкратце напомним суть для сведения новых поколений, с этой сказкой незнакомых, и в надежде, что они не сочтут ее наивной и сентиментальной. Ну, стало быть, слушайте внимательно, внимайте моральному поучению. Давным-давно в сказочной стране жила-была семья – мать с отцом, отца этого отец, то есть дедушка, и вышеупомянутый мальчуган восьми лет от роду. Дед был уже стар, руки у него дрожали, а потому, когда садились за стол, он не мог ложку до рта донести, не расплескав, к негодованию сына своего и снохи, которые его корили да бранили, но что же мог поделать бедный старик, если руки и так-то ходуном ходят, а когда бранят – то еще пуще, так что вечно он пачкал скатерть или ронял еду на пол, не говоря уж, что салфетку приходилось ему менять по три раза на дню – в завтрак, в обед и в ужин. Так оно все и шло, не суля ни малейшей перемены к лучшему, пока сын не решил покончить с этим неприятным положением дел. Принес он деревянную чашку и сказал отцу: Отныне будешь из нее есть, а сидеть – у порога, потому что там легче отмывать, и снохе твоей не придется без конца стирать скатерти да салфетки. И стало по слову его. Трижды в день усаживался старик на пороге и ел по мере силы-возможности: половина терялась по пути от миски ко рту, часть другой половины текла по подбородку, так что немного попадало в то место, которое в народе называют суповой дорогой. Внуку вроде бы не было особого дела до того, как безобразно его отец и мать обращаются с дедом: поглядывал на него, потом – на родителей и продолжал кушать, как ни в чем не бывало. Но вот однажды, вернувшись под вечер с работы, увидел отец, что мальчуган строгает ножом кусок деревяшки, и подумал – это было в порядке вещей в те далекие времена – что он мастерит себе какую-то игрушку. На следующий день, однако, заметил он, что поделка эта мало напоминает колясочку – по крайней мере, непонятно, куда колеса прикреплять – и спросил: Что это ты делаешь. Мальчик притворился, будто не слышит, и все ковырял деревяшку острием ножа: напоминаю вам, это происходило в те времена, когда родители еще не были столь пугливы, как сейчас, и не спешили вырвать из рук детей столь полезный для изготовления игрушек инструмент. Оглох, что ли, сказал отец, я спрашиваю, что ты делаешь, – и мальчик, не поднимая склоненной над работой головы, ответил: Чашку делаю – чтоб как состаритесь вы, отец, как начнут у вас руки трястись, было из чего вам есть, сидя на пороге. От святых этих слов спала пелена с глаз отца, воссиял ему свет истины, и немедля пошел он просить прощения у старика, а когда настал час ужина, своими руками помог главе рода сесть на стул у стола, своими руками начал кормить его с ложки, своими руками бережно утирать ему губы и подбородок салфеткой, потому что еще в силах был это делать, а возлюбленный его отец – уже нет. О том, что там дальше было, история умалчивает, но непреложнейшим знанием знаем мы: если правда, что работа мальчика прервалась на середине, оставшись недоделанной, значит, правда и то, что деревяшка эта пребывает где-то здесь. Никто не сжег ее, не выбросил на помойку – то ли затем, чтобы не позабылся этот урок, то ли потому, что кому-нибудь когда-нибудь еще придет в голову идея завершить работу, и нет в этом ничего невозможного, если принять в расчет, сколь невероятной живучестью обладают помянутые выше темные стороны человеческой души. Как сказал кто-то, все, имеющее случиться, случится, тут всего лишь вопрос времени, и если мы пока еще не увидели это, проходя земным путем, то, значит, еще недостаточно прожили на свете. Чтоб не обвинили нас в том, что мы берем краски только с левой стороны палитры, придется допустить, что телеверсия этой приятной сказки, сумевшая смахнуть густую паутину в пыльных закромах и сусеках коллективной памяти, немало способствовала тому, что в изнуренное сознание семей стали возвращаться нетленные и невещественные духовные ценности, культивировавшиеся обществом прежде, в ту пору, когда низкий материализм, ныне возобладавший, еще не вполне овладел волей, которая тогда считалась сильной, а на поверку оказалась верным снимком мучительной душевной слабости. Так что отчаиваться не следует. Будем уповать, что когда мальчуган с деревяшкой возникнет на экране, половина страны полезет за платком, чтобы утереть слезы, а другая половина, одаренная, наверно, стоическим темпераментом, позволит им, слезам то есть, катиться по щекам в доказательство того, что раскаянье в дурном поступке, совершенном или хотя бы замышленном, – не звук пустой. Даст бог, еще поспеем спасти наших стариков.
- Предыдущая
- 13/36
- Следующая
