Поднявшийся с земли - Сарамаго Жозе - Страница 36
- Предыдущая
- 36/69
- Следующая
Жоан Мау-Темпо кивает головой, но в глубине души такой уверенности не ощущает. Жаль ему, что нет Рядом с ним сына, что вокруг одни женщины, Фаустина — как она изменилась, никакой красоты не осталось — и дочери, их юность пока еще побеждает изнурительную работу, досадно только, что у Амелии такие плохие зубы. Но в том, что он подавал хороший пример, Жоан Мау-Темпо не уверен. Всю свою жизнь он только и делал, что на хлеб зарабатывал, да и то не каждый день, и потому в голове у него засела мысль: рождайся, дескать, человек, хоть никого о том и не просил, в Детстве терпит голод и холод без меры, если этому вообще есть мера, потом вырастает и голодает вдвое, в сорок Лет в наказание за выносливость, должно быть, замученный хозяевами, управляющими, жандармами, покорно отправляется в тюрьму, как скот на торги или на бойню, а в тюрьме за человека его не считают, и даже свободу ему возвращают, словно пощечину дают, словно кусок хлеба наземь бросают и смотрят, подберешь ли. Когда у нас хлеб падает, мы берем его в ладони, тихонько дуем на него, словно душу обратно ему вдыхаем, потом целуем, но и тогда я его есть еще не буду, сперва разделю на четыре части, две побольше, две поменьше, бери, Амелия, бери, Грасинда, а вот это тебе и мне, и если кто спросит, кому достались два больших куска, значит, он хуже зверя, зверь-то понял бы, я уверен.
Родители всего сделать не в состоянии. Они рождают детей, делают для них то немногое, что могут, и ждут, вдруг да случится что-нибудь хорошее, и еще думают, будто очень заботливы, но даже если так и не думают, все равно они уж найдут чем обольщаться. Мой сын не может стать негодяем, моя дочь не может ослушаться, мои дети кровь свою не предадут. Когда Антонио Мау-Темпо бывает в Монте-Лавре, Жоан Мау-Темпо забывает, что он старше, что он отец, и все кружит возле сына, словно хочет выпытать у него правду об этих его дальних странствиях в Коруче, Садо, Саморе Коррейа, Инфантадо и даже по тому берегу Тежу, — подтвердят ли рассказы сына то, что болтают о Жозе Коте, можно было бы назвать это легендой, но слово это к нашей. истории неподходящее, — — бессовестный все-таки Жозе Кот, допустил, чтобы их до тюрьмы довезли, вот Антонио Мау-Темпо, тот уж непременно вмешался бы, если бы присутствовал при этом или хотя бы прослышал о таких событиях, для него это не просто красочные рассказы о незначительных деревенских правонарушениях. И у Жоана Мау-Темпо иногда возникает мысль, которую он не смог бы выразить словами, но только он чувствует, что если говорить о том, кто какой пример подавал, то уроки Жозе Кота не так-то и плохи, даром что он и ворует и исчезает в самый ответственный момент. В один прекрасный день Антонио Мау-Темпо скажет: У меня в жизни был один учитель и один наставник, и теперь, несмотря на мой возраст, я возвращаюсь к началу, чтобы всему научиться. Если уже пришла пора объяснить, то можно сказать, что учителем был отец, наставником — Жозе Кот, а то, что придется Антонио выучить, он будет изучать не один.
Эти Мау-Темпо хорошо учат уроки. К тому времени, как Грасинда Мау-Темпо выйдет замуж, она уже научится читать. Мануэл Эспада, пока женихом был, подарил ей букварь с черными буквами и светлыми черточками, это чтобы читать по слогам, но к чему такие изыски, зачем утруждать память людей, родившихся в этих местах, хватит и того, что она читает, останавливаясь после каждого слова и дожидаясь, пока в голове зажжется свет понимания, нет, Грасинда, не свека, а свекла, не путай. Мануэл Эспада уже входит в дом, а если бы не букварь, до сих пор топтаться бы им на пороге, но неудобно же учиться, когда мимо люди снуют. Хороший парень этот Мануэл Эспада, говорит Фаустина, а Жоан Мау-Темпо поднимает глаза и видит, как будущий зять идет пешком по дороге из Монтемора в Монте-Лавре, он не хочет, чтобы его подвозили, он не будет принимать одолжений от тех, кто отказал ему в куске хлеба. Это тоже был урок, Жоан так и понимал, хотя Сижизмундо Канастро сказал как-то: Мануэл Эспада поступает правильно, но и мы ничего плохого не делаем; ни он ничего не выигрывает оттого, что идет пешком, ни мы ничего не теряем оттого, что едем на лошади, это дело совести. А потом Сижизмундо Канастро добавил со своей ехидной редкозубой ухмылкой: И потом ведь он молодой, а у нас уже ноги не те. Пусть так, но если бы у родителей Грасинды было и тридцать три основания отнестись благосклонно к предложению Мануэла Эспады, главным, как признавался себе Жоан Мау-Темпо, был все-таки двадцатикилометровый путь, который жених Грасинды Мау-Темпо проходил всегда пешком, жарясь на солнце по четыре часа и сбивая сапоги, он подтверждал свое мужество и непреклонность, гордо отказываясь от того, чтобы его подвозили, — не мог допустить, чтобы великое знамя его любви везли на повозке, принадлежащей его врагам. Вот и учился старый у молодого, как всегда и бывало с тех пор, как мир стоит.
Май — месяц цветов. Идет поэт своей дорогой, ищет маргаритки, о которых наслышан, и если не получается у него ода или сонет, то уж четверостишие выйдет обязательно: их-то многие складывать умеют. Солнце не печет, как в июле или августе, даже ветерок свежий веет, и куда ни поглядишь с этого холма, на котором в прежние времена была дозорная башня, — всюду зеленеют яровые, и ничто на свете так не радует душу, разве что у самого жестокосердого человека не стеснится дыханье от счастья. А с этой стороны цветет кустарник, что твой сад, но без садовника и без поливки, здесь все растения такие, выучились довольствоваться тем, что дает им природа: камнями жесткими, корням их сопротивляющимися, и, может быть, именно из-за того, из-за силы их жизненной, тай пронзительны запахи здесь, откуда бежит человек и где борьба идет между растениями и минералами. А если холм раскалится на солнце, от ароматов этих можно тонуть надолго, а то и навеки, уткнувшись лицом в землю, но по-прежнему будут бежать деловито муравьи в противогазах — без них-то здесь не проживешь, — по-собачьи вытягивая головы.
Но это все лирика. А почему не видно людей? Поднимаются зеленые всходы, заросли кустарника источают покой и ароматы, и вот уже пшеничный колос становится жестче, хотя крохотные золотые капельки зерен еще почти неразличимы, но люди, где же люди? — нет их на этих радостных полях, а ведь они в конце концов не крепостные, не козы, к столбу привязанные. Нечего человеку здесь делать, особенно если погода благоприятная стоит — бросил зерно в землю и клади зубы на полку, тебя позовут, когда жатва подоспеет. Потому-то словно бы зря и цветет он, этот цветущий май, что уж нам расписывать чудесную, многообещающую погоду, посмотрим лучше на эти хмурые лица, ввалившиеся глаза и щеки. Нет работы, говорят они, и пусть смеется природа, тем лучше для нее, а нам не до смеха.
Пройдемся в поля, поднимемся на гору, а по дороге заметим, как сияют камни в солнечных лучах, и, с легкостью поверив в удачу, скажем: Золото, словно все то золото, что блестит. Не увидим людей в поле и решим: Богатая тут жизнь, пшеница зреет, а ты себе лежи-полеживай. Но давайте-ка разберемся. Зима, как уже говорилось, проходит в великих пирах и кутежах: желуди и чертополох с единственной тушеной луковицей, считанными рисинками да кусочком хлеба, от себя кусок отрываешь, чтобы детям побольше досталось, хотя об этом не стоило бы второй раз упоминать, а то вы подумаете, будто мы кичимся приносимыми жертвами, этого еще не хватало, просто делаем то, что делали родители наши и родители наших родителей, и так со времен сеньора Ламберто ведется, и даже еще раньше — с незапамятной старины; вот так проходит зима, и если кто с голоду помирает, то разве нет для такой смерти названий, не оскорбляющих слух и приличия. Наступает середина января, Норберто и Догаберто велят подстригать деревья, и на этом можно немного заработать, но не всем. Подбери толковых людей, да чтоб свар не заводили, а после стрижки на земле остаются сучья, приезжают угольщики за углем, и начинается работа огненная, тут и слова у нас появляются другие: «обжигать», «землей присыпать», «измельчать», и, пока мы их смакуем, люди все это делают, нам-то что, мы только слова и знаем, да и они нам раньше не знакомы были, быстренько к этому случаю подучили… ну, а как уголь готов, подсушим его, погрузим и прощай до следующего года, а в Лиссабоне: Меня зовут Перес, у меня в городе двадцать пять угольных лавок да за городом еще несколько, так вы скажите своей хозяйке, что уголь этот замечательный, из пробкового дуба жгли, горит медленно, потому он и дороже, никак нельзя уступить. А мы обжигаем, друг мой, мы творим это тепло, этот дым, и у нас есть, чем напиться; вот возьму кувшин, запрокину голову, и забулькает вода — чего уж лучше! И течет из углов рта, светлые русла пробивает среди угольных берегов. Всем бы нам испытать это и еще многое другое, через все пройти, потому что в жизни, как она ни коротка, можно сделать столько разных дел, а случается, что человек живет мало и все его время уголь съедает.
- Предыдущая
- 36/69
- Следующая
