На затонувшем корабле - Бадигин Константин Сергеевич - Страница 18
- Предыдущая
- 18/93
- Следующая
— Фюрер не бог, — спокойно отозвался Хемпель. — Его дела очень уж расходятся со словами. В последнее время я совсем перестал понимать что творится в Германии.
— Я верю фюреру. Мы слишком маленькие люди, чтобы понимать его намерения.
— Маленькие люди, — задумчиво повторил профессор. — Эти маленькие люди должны сами решать свою судьбу!
Кунце с удивлением посмотрел на собеседника.
— Я не узнаю тебя, Альфред. Только властная воля сверхчеловека… Ведь маленькие люди — толпа, и существует-то она только для того, чтобы над нею возвышался сверхчеловек.
— В таком случае я за посредственность. Мне кажется, я теперь склонен рубить все головы, возвышающиеся над толпой. — Профессор снял очки и посмотрел на свет сквозь стекла.
Готфрид Кунце даже привскочил. Фрау Кунце, мудрившая над пасьянсом «Индийская императрица», подняла голову.
— Как э… за посредственность, — поперхнулся Кунце. — Столько раз ты говорил здесь, на этом месте, о страшной роли посредственности! «Жизнь — это отчаянная борьба гения с посредственностью». Твои слова? А теперь? Если это шутка, Альфред, признаюсь, я её не понимаю.
— Гений и сверхчеловек — понятия разные, — спокойно возразил профессор, тщательно протирая очки замшевой тряпочкой. — Сверхчеловек в управлении государством — гибель и несчастье народа.
— Альфред, я решительно отказываюсь тебя понимать. И это говорит, ха-ха, член национал-социалистской партии!
— Да, да. Ты мне будешь приводить исторические примеры. Средневековье… Может быть, тогда и нужны были сверхчеловеки во главе государства. Образованные личности встречались очень редко. Сейчас образование не является уделом избранных. А если хочешь знать правду, в наше время в сверхчеловеки лезут далеко не самые образованные люди. Возьмём, к примеру, нашего фюрера…
— Ну это уж слишком, Альфред. — Кунце сунул трубку в рот. — Я думаю, нам следует переменить разговор. Прости, но ты… ты какой-то хамелеон. О-о, наш фюрер! Он умеет видеть далеко вперёд… Я понимаю, на тебя произвёл сильное впечатление сегодняшний день. Попросту говоря, ты струсил… — он ядовито поджал губы. — Если у тебя восковая голова, не лезь в огонь.
Круглое лицо Кунце, его рыжеватые усики и даже пенсне с золотым держателем выражали возмущение.
— Надо смотреть не только вперёд, но и себе под ноги, иначе обязательно споткнёшься, — пробормотал профессор. — Но, согласен, не будем спорить. А скажи, Готфрид, ты уверен, что русские не займут Кенигсберг?
— Уверен ли я, черт побери? С первых чисел марта оборону в центре города мы, наци, взяли в свои руки. У Эриха Коха крепкая хватка! О-о, великому Эриху можно верить. Кстати, я хочу показать тебе один документ, — с важностью заявил он и торжественно, словно святыню, вынул из бумажника изрядно потёртую бумагу.
— "Настоящим удостоверяю, что господин Готфрид Кунце с 1921 года является видным национал-социалистом, — медленно читал хозяин; по близорукости он поднёс бумагу к самым глазам. — Я знаю его с наилучшей стороны и могу рекомендовать ввиду его верности национал-социалистской идее, во имя которой он принёс величайшие жертвы (в частности, два с половиной года строгого тюремного заключения за убийство еврейского журналиста — подстрекателя Давида Ротштока в Данциге в 1925 году). Я считаю долгом чести каким-либо образом помочь господину Кунце… Эрих Кох".
Во всяком случае, — он спрятал свою реликвию, — преступно думать о падении крепости. Вспомни, Альфред, как русские держались в Севастополе. И приволжский город после ста тридцати дней мы так и не сумели захватить. Но Кенигсберг, наш Кенигсберг должен держаться не меньше года! Нашу крепость защищают люди высшей расы. Ты помнишь, дорогой Альфред, в тринадцатом веке славные рыцари-тевтонцы выдерживали не одну яростную атаку язычников, но Кенигсберг не сдался. Это было во время восстания пруссов.
— В шестидесятых годах крепость выдержала трехлетнюю осаду, — напомнил профессор Хемпель. — Да, Кенигсберг тогда не сдался. Ты сделал далёкий экскурс. Мне кажется, у тебя слишком густой оптимизм.
Сквозь толстые надёжные стены уютного особняка проникло грозное «ура-а-а», заглушая пулемётные очереди и стрельбу зениток.
Дверь с шумом отворилась. На пороге появился разгорячённый схваткой советский воин, прижимая к груди автомат. Взмокшая от пота гимнастёрка, рыжеватые волосы, суровое лицо, гневные глаза… На лице кирпичная пыль, прорезанная струйкой пота. Забинтованная рука на грязной тряпке подвешена к шее. Окинув комнату быстрым взглядом, солдат выпустил короткую очередь. Портрет одутловатого человека с усиками и чёлкой на лбу свалился на пол, тяжёлая рама рассыпалась.
— Дайте воды, — по-русски сказал солдат, не трогаясь с места.
С поднятыми руками, бледный как смерть встал с места герр Кунце. Обезумевшая фрау Кунце тряслась своим студенистым телом — от взгляда на неё по спине профессора Хемпеля волнами пробежал колодок. Толчками, словно заводная игрушка, фрау приблизилась к русскому, упала перед ним на колени и принялась хватать дрожащими руками пыльные солдатские сапоги.
— Дайте русскому солдату воды, — произнёс чей-то звонкий молодой голос на немецком языке.
Тут все увидели за спиной воина белобрысого подростка, тоже с автоматом в руках и красной звёздочкой на фуражке.
— Воды, — повторил солдат, осторожно освобождая ноги из цепких рук фрау Кунце.
— Не бойтесь, фрау, с женщинами не воюем, — успокоил её мальчик.
Профессор Хемпель взял со стола стакан, наполнил водой из графина, с поклоном подал советскому воину.
Наступила тишина. Было слышно, как за стеной женский голос с выражением читал молитву.
Солдат выпил воду.
— Спасибо, — сказал он профессору. — Пойдём, Генрих.
Русский обнял за плечи мальчика. Стуча сапогами, они вышли на улицу.
Когда дверь за ними закрылась, Альфред Хемпель уложил рыдавшую фрау Кунце на диван.
— Вот результат пропаганды Геббельса, — словно про себя, сказал он, с сожалением глядя на обезумевшую от страха женщину. — Четыре года мы пугали русскими наш народ.
Готфрид Кунце сидел, выпучив близорукие глаза. Пенсне в золотой оправе, как маятник, раскачивалось на чёрном шнурке.
— Ты поклонился Ивану, словно холуй! — Это были первые слова Кунце.
— Я поклонился русскому солдату за то, что он сумел в три дня взять Кенигсберг, который ты собирался защищать годы, — зло ответил профессор. — Однако ты не из храбрых, Готфрид, — с презрением добавил он,
— Можешь убираться, если тебе плохо в моем доме. Не смею задерживать. — Герр Купце свирепо уставился на профессора. — И вообще вряд ли нам можно говорить о дружеских отношениях… Я вынужден донести на тебя куда следует.
— Выйти на улицу сейчас было бы безрассудно. Эльза больна, — заметил Альфред Хемпель. — Окончится бой, и мы уйдём.
Профессор чувствовал себя на грани крайнего нервного истощения. Сохло во рту, словно железными обручами сжимало грудь, покалывало сердце.
— Если бы мы были в коричневой форме, русский солдат расправился бы с нами, как с портретом фюрера! — трясясь от злобы, крикнул Кунце. — Он не посмотрел бы на наши седые волосы… Погибнет Германия, погибнет немецкий народ.
— При чем здесь немецкий народ? — спросил профессор. — Гитлер и Германия — это не одно и то же. Нет, мы не поймём друг друга, Готфрид.
Они долго сидели молча, нахохлившись, недовольные, и прислушивались к страшным звукам, доносившимся с улицы,
— Ты узнал мальчишку, что прятался за спиной у русского солдата? — нарушил тишину в комнате Готфрид Кунце.
— Нет. Он немец?
— К сожалению, да. Это сын моего соседа Рудольфа Фукса. Хороший был человек Рудольф Фукс, и слесарь отличный, много лет работал на верфи Шихау. Он спутался с красными и угодил в концлагерь. В прошлом году фрау Фукс получила извещение — муж умер там… от сердечной недостаточности. Неделю назад мальчишка пропал; поговаривали, он сбежал к русским. Признаться, я тогда не поверил. Это наш недосмотр, — нахмурившись, добавил он. — Надо было вместе с папашей отправить на тот свет и этого выродка.
- Предыдущая
- 18/93
- Следующая
