Меч на закате - Сатклифф Розмэри - Страница 23

• Предыдущая
• 23/143
• Следующая

— У тебя нет ничего, за чем бы ты хотел сходить?

Какой-нибудь узелок с вещами? — спросил я.

— Ничего, кроме того, что на мне. Это помогает путешествовать налегке.

Он ни разу не оглянулся ни на аббата, ни на кого-либо из монахов. Кто-то подсадил его, и он устроился поудобнее на потнике, подобрал повод и, развернув лошадь, встал в строй.

Товарищи один за другим вскочили в седла, и мы со звоном и топотом выехали из ворот и направились к окраине болот и к старой дороге легионеров, что шла от Глейна прямо на север, к Линдуму.

Аббат, что было совершенно естественно, пожаловался на меня епископу Линдума; но епископ, хоть и ревностный служитель веры, был маловнушительной фигурой — крикливый, но безобидный, как землеройка, — и его было нетрудно утихомирить. Тем не менее, это стало началом враждебных отношений между мной и церковью, которые продолжались с тех пор почти все время…

Прошло шесть лет, и каждое лето мы проводили в стычках с Октой Хенгестсоном и его сыном Оиском, который уже достиг того возраста, когда мог встать во главе войска. Линдум, от которого во все стороны, словно спицы в колесе, разбегались неухоженные дороги, был идеальной базой для кампаний тех лет; и там, в старой крепости Девятого легиона, которую передал в наше распоряжение герцог Гидарий, мы устроили зимние квартиры и наносили из них удары на юг, к Глейну и берегам Эстуария Метариса; на запад, вдоль открытого побережья; и на север, чтобы загнать Морских Волков обратно в реку Абус.

Тем временем, как я знал, Амброзий создал свой оплот против Тьмы и удерживал его в борьбе со старым и могущественным Хенгестом и новым врагом, неким Аэлле, который высадился со своим боевым флотом к югу от Регнума и стал страшной угрозой для восточного фланга бриттов. Все это не имело ко мне теперь никакого отношения; но, тем не менее, мне кажется, что если бы Амброзий позвал меня, я на время бросил бы все: Гидария, недоделанную работу, которую потом, вне всякого сомнения, пришлось бы переделывать заново, — и помчался к нему, на юг.

Но он не позвал, и я продолжал заниматься тем, что было под рукой.

Это были суровые годы, и не всегда мы возвращались домой с лаврами победителей; иногда нам оставалось только зализывать раны. Но к наступлению седьмой осени территория вокруг Линдума и северная часть иценского побережья были почти очищены и настолько опасны для саксонского племени, что в течение какого-то времени их неустойчивые боевые ладьи уже не приставали к берегу с каждым порывом восточного ветра (в те дни мы называли его «саксонским»). И мы знали, что когда весной откроются дороги и придет время снова выступить в поход, пора будет нанести удар на север, за реку Абус, — по Эбуракуму, который Окта и его орды сделали своим новым лагерем в древнем краю бригантов.

Этой осенью умер Кабаль. С тех самых пор, как он достаточно подрос, я никогда не выезжал на битву без того, чтобы он не бежал рядом с моим стременем; и все прошлое лето он сопровождал меня, как делал всегда. Но он был стар, очень стар, его морда поседела, а тело было покрыто шрамами, и в конце концов его мужественное сердце не выдержало. Однажды вечером, лежа, как обычно, у моих ног рядом с очагом в пиршественном зале, он внезапно поднял голову и посмотрел на меня, словно был озадачен чем-то, чего не мог понять. Я нагнулся и начал почесывать мягкую ямочку у него под подбородком, и он негромко вздохнул и положил голову мне на руку. Даже тогда я не осознал, что происходит; просто его голова становилась все тяжелее и тяжелее у меня на ладони, пока я не понял, что пришло время положить ее наземь.

Потом я вышел на галерею и долго стоял там в темноте, прислонившись к стене.

Но в конечном счете той осенью у нас было не так много времени, чтобы горевать над умершим псом.

Несколько вечеров спустя мы снова сидели в зале, в обеденном зале старой крепости легионеров, в котором на облупившейся штукатурке над дверью были нарисованы значки и перечислены титулы злосчастного Девятого легиона. Несколько собак лежали, растянувшись, вокруг центрального очага — собак, принадлежащих тому или иному из Товарищей. Я смотрел, как рыжая сука Фульвия кормит своих щенков, и думал о том, с какой замечательной легкостью мог бы найти себе другого пса, который заполнил бы топотом и постукиванием длинных когтей ту тишину, что ходила за мной по пятам. Но этот пес не был бы Кабалем.

Только судьба могла послать мне другого Кабаля… Ужин был окончен, и ребята занимались своими обычными вечерними развлечениями. Двое из них, раздевшись до штанов, устроили по другую сторону очага борцовский поединок, а другие, собравшись вокруг, наблюдали за ними, подбадривая их криками. До меня доносилось тяжелое дыхание борцов и смех и советы зрителей. В углу, немного в стороне от остальных, сидел, склонившись над доской для шашек, Гуалькмай, а его противником был мой прежний оруженосец Флавиан. Они уже давно пристрастились играть в шашки друг с другом, эти двое, — возможно потому, что играли почти одинаково плохо. За прошедшие шесть лет мы вытопили из Гуалькмая весь жир, и теперь он ни в чем не походил на куропатку — худощавый, жилистый юноша со спокойным лицом.

Хорошо я сделал, подумал я, когда высвистал Гуалькмая из его монастыря на болотах; его отец был не прав, потому что верхом на лошади он оказался прекрасным бойцом, хотя в рукопашной хромота сковывала его движения; но главным образом он проявил себя как войсковой лекарь, ради чего я его и брал. Не один из Товарищей был к этому времени обязан ему жизнью. Какие бы ошибки я ни делал, подбирая себе людей, без сомнения, я не ошибся ни в нем, ни в Бедуире, ни в Кее. За те годы, что мы провели вместе, именно эти трое, и никто другой, стали, так сказать, внутренним ядром Братства.

Кей спал, опершись спиной на одну из скамеек и широко расставив вытянутые к очагу ноги в черно-малиновых штанах в клетку. Вскоре он встанет, встряхнется, как пес, так что зазвенят его яркие стеклянные браслеты и ожерелья, и неторопливо направится к Улице Женщин в нижний конец города.

Если Кей спал вечером, это в большинстве случаев означало, что у него есть на ночь какие-то планы и в этих планах есть кое-что более интересное, чем сон. Некоторые из ребят чинили сбрую или играли в кости; лениво, урывками, перебрасывались словами или просто смотрели в огонь, ожидая, пока Бедуир, сидящий на белой бычьей шкуре у моих ног, запоет снова. Просить у Бедуира песню или сагу было бесполезно; когда ему хотелось, он пел без всякого принуждения и так, что даже птицы заслушивались, а когда не хотелось, то ничто на свете не могло его к этому принудить.

Уголком глаза я заметил в тенях какое-то движение и, взглянув в ту сторону, увидел на одной из боковых лавок Голта и Левина, словно уединившихся в каком-то своем, особом мирке; они сидели, обняв друг друга за плечи, и пили пиво из одной кружки, негромко разговаривая и приглушенно смеясь. Такое случается во время кампаний, когда женщины бывают редки, и каждый командир об этом знает; но иногда, как с этими двумя, это становится частью жизни.

Бедуир заметил, куда я смотрю, и, едва слышно рассмеявшись, сказал:

— Может, это и к лучшему, что нашего доброго епископа Фелиция здесь нет и что он этого не видит. Церковь в ужасе воздела бы руки и начала бы говорить о смертном грехе.

— Смертный грех… Ну что ж, мы с церковью редко сходились во мнениях за эти шесть или сколько-то там лет. Если это доставляет ребятам удовольствие и поддерживает их в хорошей боевой форме…

Потому что это действительно поддерживало их в хорошей боевой форме: каждый старался быть достойным другого, дать ему повод гордиться своим другом; а я уже знавал случаи, когда любовь белокурой девушки делала жизнь слишком сладкой и лишала воли руку, держащую меч.

— Дай мне целый эскадрон таких грешников — лишь бы они были молоды — и я не стану жаловаться.

• Предыдущая
• 23/143
• Следующая