Россия и Запад. Парадигмы цивилизаций - Кара-Мурза Сергей Георгиевич - Страница 4

Таким образом, в этой концепции цивилизационное самосознание «русских, россиян» является именно «архетипическими, неотменяемыми свойствами». Это изначально данное «природное свойство национального характера». Так что о мировоззренческом повороте и речи нет, россияне с самого начала — люди «европейской культуры» («Нам Бог велел быть» такими). Значит, отсутствуют необходимые субъективные условия (самоосознания народов России) для того, чтобы считать Россию «специфической версией европейской культуры»).

Перейдем к другой стороне этого дела. Чтобы быть членом «европейской семьи народов», надо, чтобы эта самая семья тебя признала своим. Тут нельзя заплатить деньги и усесться на свое кресло «согласно купленным билетам». Это не тот театр.

Запад не желает и никогда не желал появления у него такого «родственника» — потому и откололся с такой ненавистью от Византии и стал тем, что мы понимаем как Запад. Так что, даже если бы отказ русских от самих себя был бы заведомым благом, оно нереализуемо просто из-за того железного занавеса, которым отгорожен от нас Запад, — гораздо более железного, чем сталинский.

В момент ликвидации СССР (1991) на Западе очевидно не считали Советскую Россию частью западной цивилизации. Безансон пишет: «Все семьдесят лет коммунистического правления советская Россия была помешана на желаний «догнать и перегнать» Запад; кончилось это тем, что она построила «некапиталистическое» государство, что означало, среди прочего, — государство «неевропейское» и «ультрарусское» [1]. Итак, СССР считается государством «неевропейским» и «ультрарусским». Есть ли основания считать, что реформы под руководством Ельцина, а затем В.В. Путина, придали России такие цивилизационные черты, которые убедили Запад, что она претерпела фундаментальную мутацию и стала частью Запада? Это было бы совершенно невероятным феноменом, и его надо было бы доказывать и доказывать.

Давайте зафиксируем факт, общеизвестный на Западе: между Западом и Россией издавна существует напряженность, неизбежная в отношениях между двумя разными цивилизациями, одна из которых очень динамична. Запад немыслим без экспансии — отсюда свершения Запада: завоевания Карла Beликого, который «очистил» от славян Европу восточнее Эльбы, великие географические открытия и колониальные захваты в Азии, Африке, Америке и Австралии, возникновение необычного типа хозяйства, целью которого была безудержная нажива (капитализм), создание нового способа познания, целью которого было безудержное накопление знания (наука).

Факт возникновения на этой почве геополитической напряженности с Россией спокойно объясняется во «Всемирной истории», написанной 80 «лучшими» историками мира. На Западе это базовая книга, она стоит на полках в каждом школьном кабинете истории. Том 31 — «Россия», — написан немецкими историками.

Россия выросла как альтернативная Западу христианская цивилизация. Она по главным вопросам бытия постоянно предлагала человечеству иные решения, нежели Запад, и стала не просто его конкурентом, но и экзистенциальным, бытийным оппонентом — как бы ни пытались государство и элита России избежать такого положения. Политические декларации и российского государства, и западных правительств нельзя принимать за признание реальной цивилизационной принадлежности большой сложной страны.7

Попытка «встроить» Россию в Запад посредством реформ, начатых двадцать лет назад, увенчаться успехом не может. И дело не в экономических ошибках или недостатке средств — этой попытке противодействует массовое, никем не организованное самоосознание большинства граждан России и, с другой стороны, организованное и осознанное сопротивление государств и населения самого Запада.

Из представлений о мире и о человеке вытекает и стихийная социальная философия, свойственная обыденному сознанию (она может весьма сильно отличаться от официальной идеологии). Это — представление об обществе, о том, как нужно человеку жить с другими людьми, каковы права и обязанности личности в обществе. Это предопределяет и тип общества. Он служит характерным свойством той или иной цивилизации. Определять тип общества по признаку господствующей в нем социально-экономической формации (феодальное, капиталистическое, социалистическое общество) — недостаточно. Россия, Китай и Англия всегда были различны независимо от экономической формации.

Если глядеть на Россию через очки евроцентризма, то многие общественные процессы и явления кажутся странными или даже аномальными (их приходится объяснять психическими отклонениями «тиранов» или вывертами «загадочной русской души»). Но если применить хорошо уже разработанное в науке представление о двух разных типах общества: современном обществе и традиционном обществе, — то «поведение России» оказывается совсем не аномальным и даже нисколько не странным, а вполне объяснимым в рамках рационального мышления.

Отметим для примера лишь некоторые из аномалий в «поведении России», наблюдаемой через фильтр евроцентризма. Мы их наблюдали совсем недавно.

Стратегия перестройки, опробованная в экспериментальном порядке в Польше и Чехословакии, предполагала, что КПСС должна растаять, как дым. Расчет был вполне разумен: большая часть из 18 млн членов партии вступила туда не из коммунистического энтузиазма, а потому, что это было социально выгодно. Значит, как только пребывание в партии станет невыгодным, люди тихо разойдутся, как это и произошло в «европейских» социалистических странах. Но в России, несмотря на мощную кампанию очернения коммунизма, произошло нечто непредвиденное. Люди уперлись и не только не желали понимать намеков, но и обнаружили нарастающее упрямство. КПСС не распадалась, а все более мрачнела. Пришлось «демократам» ее запретить, что было сбоем во всем их плане либеральной реформы. Ибо запрещенная партия выныривает, как Иванушка из кипятка, обновленной, очищенной от старых грехов. Пришлось потратить массу сил и денег, чтобы навесить на КПРФ старые грехи большевиков — и особым успехом это не увенчалось.

Крах потерпела и сама идея создать в России «рыночную экономику» (само это понятие — метафора, а вовсе не вульгарный «рынок товаров»). Для этого надо было превратить в товар три вещи: деньги, землю и рабочую силу. Создать рынок денег, земли и труда. Внешне вроде бы удалось начать «продавать деньги», но и то как-то коряво — сначала их пришлось у людей отнять через цены и банковские «пирамиды». А рынок не совместим с грабежом.

С «рынком труда» вообще получилось нечто неописанное в западных учебниках. Люди, вопреки всем законам рынка, работали, иногда по полгода не получая зарплаты. Они отдавали свой труд не как товар, а как некую общественную ценность. Зарплату они требовали не по формуле эквивалентного обмена «товар-деньги», а как средство существования. Аргументом редких демонстраций протеста не стало нормальное обвинение обманутого на рынке торговца: «Вы украли мой товар! Отдайте за него деньги». Рабочие и учителя требовали: «Заплатите, ибо мне нечем кормить ребенка!» Это — аргументация от справедливости, а не от рынка. Уже отцы политэкономии, Адам Смит и Рикардо, подчеркивали, что жизненная нужда продавца, а тем более справедливость и сострадание — категории сугубо нерыночные. Акт рыночного обмена основан исключительно на рациональном расчете, и, предлагая свой товар (в данном случае, рабочую силу), продавец имеет право объяснять лишь выгоду сделки для покупателя, а не ссылаться на то, что ему «детей нечем кормить».

Рынка земли создать так и не удалось, если не считать спекуляции участками под коттеджи.

Итак, через пятнадцать лет реформаторам опять приходится констатировать: «Мы не знаем общества, в котором живем!» Фатально ли это незнание и непонимание? Нет, оно не только не фатально, оно уже совершенно неоправданно. Вот что мы знаем из учебников и монографий.