Работа над ошибками (СИ) - Квашнина Елена Дмитриевна - Страница 7

• Предыдущая
• 7/70
• Следующая

Я уже пожалела, что рассказала все начистоту. У Никиты с папой и без этой дурацкой истории отношения, на мой взгляд, складывались не ахти как. В отличие от меня Никита никогда не перечил, подчинялся без лишних слов. Только… «Бабушкин мальчик», — недовольно отзывался о нем отец. И, наверное, он прав. Бабушка нашего папу не любила, зато с Никитой приходила к полному взаимопониманию и согласию. Их дружба бесила отца и он срывался на Никите. Никита молчал, но его отношение становилось ясно окружающим и без всяких слов. Хватало недовольных взглядов, удивленно поднятых бровей и неопределенного пожимания плечами. Словом, я очень пожалела, что все рассказала. Хватит того, что у меня сейчас с папой полная неразбериха. Никита из-за меня вполне мог рассориться с родителями. А это уж вовсе ни к чему. Зачем же ни в чем неповинному Никите страдать? И поэтому я опять перевела разговор на своих новых друзей, надеясь, вдруг Никита отвлечется.

Про Ивана брат меня не слишком расспрашивал. Поинтересовался только, когда я их познакомлю.

— Когда сам придет, — вздохнула я. С тех пор, как меня стали выпускать на улицу, Иван не появлялся. Да и Лидуся приходила в гости всего один раз. Обычно мы встречались во дворе.

— А чего ждать? — удивился Никита. — Пойдем к ним вечером сами. Надо же спасибо сказать человеку за сестру.

Я согласилась. И это стало моей роковой ошибкой. Как товарищ по играм с того момента брат оказался для меня потерян. А фраза «Катюха, отлипни!» звучала гораздо чаще. Никита и Иван все время где-то пропадали вдвоем. Я удивлялась: такие разные и так сдружились.

По моему разумению, Иван не должен был нравиться моему брату. Никита рос этаким, как папа говорил, «дворянчиком»: сдержанный, вежливый, не терпящий любого проявления грубости и хамства. Бабушка пичкала его изящными искусствами и прочими подобными вещами, частенько беседовала с ним на французском языке. А Иван, он такой… Ну, неотесанный, грубый что ли… Впрочем, существовало одно качество, которое их роднило. Они оба были упрямы до тошноты. И все для себя решали сами.

Никита обещал приехать и все рассказать. Но по обыкновению задерживался. Очередной эксперимент, по всей видимости, или нечто в том же роде. Я его ждала и ничего не делала. Хотя работы скопилось вагон и маленькая тележка. И не только по дому. Еще тетради и конспекты к урокам. Потом придется полночи сидеть. И все равно я ничего сейчас не делала.

Впрочем, ничего не делала я уже несколько дней. Все вдруг опостылело. Мир потерял цвет, запах, вкус. Даже завуч сегодня на второй перемене ни с того, ни с сего сказала, обращаясь ко мне:

— Что-то вы какая странная в последние дни, Екатерина Алексеевна. Заболели?

Если страстно не любившая меня Лидия Григорьевна вдруг заинтересовалась моим здоровьем, значит причина была. Хотя, чему тут удивляться? Я и на работе ничего не делала в эти дни. Ходила по школе, как тень отца Гамлета. Кое-как отводила уроки и сразу уходила в библиотеку к Татьяне. Мы потребляли кофе или чай с печеньем и молчали.

Татьяна ни бельмеса не понимала, но и не расспрашивала. Догадывалась, что мне не до объяснений. Она одна единственная не лезла с глупыми вопросами и прочей чепухой. Остальные изощрялись в попытках проявить внимание, как только можно. Взять хоть Лидию Григорьевну. Несколько лет назад она бы меня в порошок стерла за халтуру. Правда, после того, как у нее в прошлом году умер муж, она, раздавленная горем, вдруг смягчилась, подобрела ко всем. Но не настолько же, чтобы смотреть сквозь пальцы на мой невольный саботаж да еще и проявлять мне при этом откровенное участие?

Теперь вот Никита… Я звонила ему вчера по его просьбе. И первое, что услышала после приветствия:

— Надо поговорить.

— О чем? Что-то важное?

— Приеду и все расскажу.

Наверное, действительно очень важное, если перманентно занятый Никита решил приехать. Наташка, его жена, жалуется, что иногда неделями не видит его дома. Он пропадает в академии. Дома появляется на два-три дня и снова исчезает. Еще хуже, если идет эксперимент. Тогда Никита уезжает в Протвино и торчит там по месяцу, изредка давая о себе знать телефонными звонками. Ну, про меня и говорить нечего. Я его вообще вижу несколько раз в год: на дни рождения и на рождество, отмечать которое приохотила нас бабушка.

Может быть, именно от того, что мы редко видимся и не успеваем поругаться, люблю я Никиту после Димки больше всех. Многое для него готова сделать. И всегда рада его видеть. Вот сегодня: изобрела удобный предлог и ушла с планерки, дабы успеть приготовиться к визиту брата. Нажарить его любимых котлет. Боялась, не успею. Уж больно ранний час он назначил. Сам же бессовестно опаздывает. А в детстве, между прочим, был очень обязательным. Любил повторять вычитанную где-то поговорку: «Точность — вежливость королей».

Я ковырялась и получала удовольствие от процесса ковыряния. Опоздать? Об этом и речи не могло быть. Но времени в запасе еще много. Тем не менее, Никита, уже одетый, наглаженный и начищенный, ходил вокруг меня и зудел:

— Если ты будешь так копаться, мы непременно опоздаем!

Я потряхивала туго заплетенными косами с огромными бантами и продолжала молча сражаться с резинками на лифчике. Эти окаянные резинки выскальзывали из пальцев всякий раз, когда я пыталась пристегнуть чулки.

— Мам! — крикнул расстроенный Никита. — Да помоги ты ей чулки пристегнуть!

— И что за амуниция такая у женщин? — добавил он, обращаясь ко мне. — Носили бы и вы брюки. Ведь удобней.

Удобней, — согласилась я. Про себя подумала, что я-то не против, но соседи заклюют, если все время буду ходить в брюках.

Брюки мне нравились. И некоторые женщины отваживались их надевать. А у Шурочки Горячевой из второго подъезда были потрясающие синие бриджи. Я завидовала ей ужасно. Шурочка старше меня на три года. И очень хорошенькая: ясные серые глаза, льняные локоны. А уж в бриджах она выглядела настоящей куколкой. Когда и мне исполнится десять лет, мама купит мне такие же. Она обещала. Хотя я вовсе не уверена, что на мне они будут выглядеть столь изумительно, как на Горячевой. И кстати, даже Шурочка носит свои бриджи не часто. Что об этом говорить?! Вот и приходится мучиться с чулками, с теплыми байковыми штанами на резинках.

— Что тут у вас? — спросила мама, наконец появляясь на пороге нашей комнаты.

— Ой! — пискнули мы разом, как две дрессированные белые мышки.

Никого красивей нашей мамы в мире не существовало. Не знаю, как Никита, а я поняла это сразу. Только взглянула на нее и поняла. Тонкая серо-зеленая юбка до колен. Белоснежная блузка с широкой, из настоящих кружев, вставкой на груди. Лаковые туфли-лодочки на шпильках. И над всем этим большие ярко-зеленые глаза и пышные рыжеватые кудри. Специально к этому дню мама сделала шестимесячную завивку. Стройная, ладная, как статуэточка.

Прошедшей весной дядя Толя Кулагин с пятого этажа часто по вечерам выходил во двор с аккордеоном. Играл прямо на улице. К нему почти сразу же начинали сходиться взрослые и дети. Взрослые танцевали танго и фокстроты, а мы глазели на эти танцы. Моя мама тоже танцевала. Иногда с папой, иногда с кем-нибудь еще. Она блестела глазами, весело смеялась. И тогда становилась очень хорошенькой. Но сегодня! Нет, никого красивей мамы не было и быть не могло.

Мама помогла мне пристегнуть чулки и ушла на кухню — уложить нам с Никитой завтраки в портфели, а мне вдобавок большое красное яблоко. Я немного расстроилась. Никогда мне не стать такой красивой, такой спокойной и… и… И не знаю, какой еще…

Никита сразу все понял. Он меня чувствовал, что ли? Он многих чувствовал.

— Не расстраивайся, Кать! Ты сегодня тоже красивая. Ведь это твой день!

Мой, конечно. Но не только мой. Сколько еще детей на земле пойдут сегодня в школу первый раз?! Миллионы! Я огорченно сопела, расправляя на себе складки коричневого форменного платья.

• Предыдущая
• 7/70
• Следующая