Шесть тетрадок - Матвеева Людмила Григорьевна - Страница 17

• Предыдущая
• 17/26
• Следующая

— Пойдёшь в бригаду Катаманова. Не справишься — ругай себя, больше некого.

Оделась Зина в первый раз в спецовку, достала из сумки зеркало и смотрит на себя. Очень странная фигура: резиновый костюм и резиновые сапоги. Под резиновым — брезентовый костюм, верёвкой подпоясанный. И резиновая шляпа с полями. Очень неудобный костюм, тяжёлый.

— Смотрите, ребята, Зинуха в зеркало смотрится уже минут десять. Метростроевка.

Опять смеются.

Зина идёт за ними в забой. Бригадир говорит ей:

— Меня зовут дядя Коля. Будет трудно — скажи.

Она шла по длинному тоннелю за ребятами. Стены мокрые, душно. Темно. А там, где горят лампы, видно, какая неуютная ей попалась шахта. Сейчас ещё можно всё изменить. Выйти наверх, сказать: «Не нравится. Передумала». Удивятся: «Странная эта бывшая беспризорница. То надумала, то передумала». И пусть. Зато будут солнышко и небо, ветка будет качаться над головой, а можно будет, подняв лицо, смотреть на облака.

Она не ушла. Сказала себе строго: «Зина-корзина! Неужели ты испугалась? Жизни бояться — сразу помереть!» И зашагала смело, и нарочно топала сапогами.

Долго шли, наконец пришли. Грохот отбойных молотков испугал её, она очумела, уши заткнула, стоит. Ребята хохочут. Им повезло: есть над кем смеяться, не видно, что сами они новички и не меньше Зины растеряны.

— Ох, Зинуха-то уши закрыла, глаза перепуганные.

Она не привыкла строить из себя небесное создание. Противно притворяться: «Ах, мне тяжело! Ах, мне страшно». Ну и что же, что девчонка? Взялась — тяни.

— Дай мне, дядя Коля, отбойный молоток. Дай, не сомневайся.

Тяжёлый молоток, от него тянется резиновый шланг, сверху по шлангу идёт к молотку сжатый воздух. Держит Зина молоток, делает вид, что ей не тяжело. А как работать, не знает. Ребята тоже ничего не знают, но на Зине отыгрываются:

— Смотри, как дитя, к себе прижала молоток. Эх, горе!

— Ну-ка, покажи, как рубить породу будешь, — спокойно говорит одному, самому развесёлому, дядя Коля.

Он тычет молотком в породу, хочет пройти напролом. Только не такое уж простое дело взять сплошную породу: пика молотка не пробивает её, даже следа не оставляет.

— В прожилку входите, ребята, — учит бригадир. — Найти её сумей, прожилочку. Вот Зина молодец, Зина нашла. И ты сумеешь, не расстраивайся. У женщин силы меньше, а соображают они не хуже нас с тобой.

Потихоньку, постепенно стала Зина понимать, что к чему. Кругом льёт вода, под ногами текут мутные ручьи. Ступила Зина на мокрое бревно, поскользнулась, упала, сильно рассекла руку.

Не успела поработать — заболела. Несколько дней не была она в шахте. Когда пришла, самый насмешливый, Серёга, сказал:

— Мы думали — сбежала. А она, смотри-ка, пришла.

Зина ответила:

— Я убегать не привыкла. Обо мне ещё в газетах напишут, о моём ударном труде. Хочешь спорить?

— Их, какая занозистая!

Подмигнул и больше ничего не сказал.

Это было в самом начале. Дядя Коля тогда сказал:

— Аварии бывают от суеты. Работай строго, Зина.

Теперь о Зине Шуховой написали в газете «Проходчик». Она и не знала. Серёга пришёл, принёс свежий номер газеты, развернул перед Зиной. Её портрет в тяжёлом резиновом костюме, глаза упрямые.

— Ох, и девка вредная. Сказала, в газете — пожалуйста.

Чудак этот Серёга. Что он её всё время дразнит?

Мишка тоже не поймёт. Дать бы этому Серёге по затылку, чтобы не дразнился.

— Зина, вы приходите к нам в школу. Обязательно приходите. Я вас с ребятами познакомлю, с Антониной Васильевной, это наша учительница.

— Как ты сказал? — встрепенулась Зина. — Антонина Васильевна? Чёрненькая?

— Нет, седая.

— Значит, не она. Жалко.

В летописи ещё не всё рассказано про Зину Шухову; хочется Мишке написать, как недавно дали Зине комнату. Выхлопотал комнату Серёга, его не поймёшь, этого Серёгу. То житья не давал, дразнил Зину. То пошёл за неё с начальством ругаться.

— Таня, замри! — на весь двор кричит Леденчик.

Таня останавливается на бегу, словно налетает на невидимую стенку. Она стоит, одна рука поднята, нога в белом носке отставлена назад.

— Не шевелись! — командует Леденчик и прыгает вокруг Тани. — Не дыши сильно! Ладно, отомри.

Таня хочет бежать дальше. Леденчик говорит:

— Мишка про Зину Шухову целый рассказ написал, уже пятая тетрадь кончается.

— А мы вечером пойдём в школу, будем календарь метро писать, — говорит Таня. — Знаешь, Антонина Васильевна сказала, что интересный получается календарь.

Они сидят вечером в классе. В батареях булькает вода, за синими окнами ветер качает дерево, когтистые ветки царапают по стеклу. А в классе тепло.

— Мишка, записывай ты, — говорит Борис с чужого двора.

— У меня почерк некрасивый. Пускай Таня пишет, у неё почерк красивый. — «Она и сама красивая», — хотелось ему добавить, но он не добавил.

И Таня пишет:

«Это было два года назад. Тысяча девятьсот тридцать первый год. Первые буровые вышки — начало метро».

«Август. Начала выходить метростроевская газета «Проходчик». Некоторые номера печатались на татарском и башкирском языках. Потому что на метро приехало много людей из татарских и башкирских деревень. Они плохо знали русский».

«Тридцать третий год. Март. Первая комсомольская шахта на площади Свердлова».

«Май. Первая тысяча комсомольцев пришла по призыву. Фабрики и заводы отдавали лучших. Для метро не жалели».

«Почти все рабочие и служащие Москвы работали на шахтах метро в выходные дни или вечером. Наши мамы и папы и учителя нашей школы тоже работали на субботниках».

«Тридцать четвёртый год. Август. На Комсомольской площади уложен последний кубометр бетона. Готов тоннель!»

«Сентябрь. Почти закончены «Арбатская», «Смоленская». Начинается отделка «Красных ворот». Там будут настоящие красные ворота из мрамора».

«Бригада проходчиков товарища Ютта отвела подземную газовую трубу. Было опасно: если прорвётся газ, могли отравиться. Работали в противогазах. Трубу не повредили, и всё кончилось хорошо».

«В Берлине строителям метро мешали плывуны. В Париже — неровная местность — много холмов, рек. В Лондоне очень запутанное подземное хозяйство — трубы, кабели. В Мадриде — средневековая планировка города: кривые, узкие улицы.

В Москве было всё это вместе. И остатки древнего города, и реки, и плывуны, и холмы, и хитрая паутина подземных труб и электрических кабелей под высоким напряжением».

Мишка пришёл в редакцию и сразу покосился на маленькую дверь. Страшный плакат был на месте: череп и кости, как на столбе с проводами, по которым идёт ток. Мишка больше не мог терпеть и не знать, что за этой жуткой дверью. Он решил: «Сейчас спрошу». Но Мельниченко быстро прошёл мимо него и сказал:

— Мишка! Сейчас я спешу, не поговорим. Под выходной вечером приходи во двор на Мясницкой, сорок восемь.

— Приду, — только успел сказать Мишка, и Мельниченко сразу ушёл.

Всегда в редакции спешка…

Во дворе зашлись гармошки, отчаянно плясали парни. Мельниченко сидел на стуле, который кто-то вынес во двор, качал своей лохматой головой. Буйный пляс, смелый пляс. Мельниченко не умеет так, а то бы он сейчас всем доказал. Сидит на стуле, а ноги пританцовывают на месте.

И Мишка рядом стоит.

Аким, мастер, у которого Самойлов живёт, вприсядку вокруг двора пошёл — эх, разойдись, народ!

А вечер тёплый, тихие облака замерли на одном месте, небо светлое.

Аким топочет каблуками, кажется, сейчас под ним земля провалится. И особенно тихой кажется рядом с ним тоненькая девушка в белом платье с оборками на подоле. Она танцует застенчиво, и движения плавные, нежные. Руки лёгкие, маленькие ноги в парусиновых синих тапках. Да это же Милочка-Матрёшка.

— Милочка лучше всех танцует, — говорит Мишка.

— Да, — отвечает Мельниченко и грустно трясёт головой. Это, наверное, должно означать, что танцует-то она прекрасно, даже ребёнок понял. А к нему, Мельниченко, относится Милочка так себе. И это прискорбно.

• Предыдущая
• 17/26
• Следующая