Мир без милосердия - Голубев Анатолий Дмитриевич - Страница 70

— Помню, они субсидировали команду англичан. Но уж больно не хочется носить кличку Банан!

— Все-таки подумываешь оставить спорт?

— «Подумываешь»! Это не то слово. Скорее, вынужден...

— Да, юношей тебя уже не назовешь. Но, мне думается, ты еще сможешь побороться. Знаешь, я иногда жалею, что ушел не в борьбе, а так, играючи... Уйти в борьбе... В этом есть своя прелесть...

— Так думал и я... Но когда узнал о смерти Тома...

— Перестань изводить себя смертью Тома! — Оскар почти крикнул, но потом, как бы извиняясь за грубость, добавил: — Судьбы своей не избежишь. Все там будем. Правда, и спешить туда не следует...

— Так вот, — продолжал Роже, словно не слышал окрика Платнера, — когда я узнал о смерти Тома, моим первым желанием было послать велосипед к черту. Я находился, конечно, в шоке, приняв такое решение. Но оно было сформулировано у меня вот здесь. — Роже ткнул в грудь кулаком, в котором была зажата карта дорог. — И мне вдруг стало тогда так легко. Но легкое решение потому и легкое, что легкость его оборачивается новой тяжестью. Я хорошо помню, как лежал тогда в кресле и вдруг отчетливо представил себе, что больше никогда не увижу Тейлора. Чувство это было пронзительным, почти режущим... И только одна мысль: «Велосипед убьет меня так же, как Тома». Ты знаешь, Оскар, я не трус... Но сообщение о гибели самого близкого друга... Потом я вдруг понял, что должен сделать еще шаг, еще один шаг — позвонить жене.

Роже смотрел сквозь ветровое стекло, но ему казалось, что бетонная лента шоссе бежит прямо через него.

— Когда я начал говорить с женой, ее беззаботный голос успокоил меня. И вся тяжесть проблемы — бросать велосипед или протянуть еще — вновь навалилась на меня. Ведь оставить спорт — это разрушить все созданное таким трудом... Стыдно признаться, но я вдруг понял, что потеря Тома — страшная для меня потеря, но это еще не конец света.

Оскар порывался что-то вставить в монолог Роже, но тот каждый раз останавливал его началом своей новой фразы.

— На следующий год Том планировал ехать за моей спиной в одной команде...

Густые голубые сумерки незаметно накрыли окна лимузина.

Наступление вечера Роже и Оскар ощутили скорее не по темноте за окном, а по ярким снопам света встречных автомобилей. Оскар тоже включил свет, но сделал это слишком поздно. Машина на скорости около ста миль в час внезапно вылетела на бугор, за которым оказался крутой и глубокий провал. В глаза Оскара, наверное, ударили огни встречной машины. Во всяком случае, он, не ожидая внезапного изменения профиля дороги и встречной машины, идущей откуда-то снизу, резко тормознул.

Роже даже не успел испугаться. Он только понял, что Оскар допустил грубейшую ошибку. А какую, осознал, лишь когда Оскар, повинуясь больше инстинкту, чем водительскому опыту, все-таки сообразил отпустить тормоза. Машина, проплясав по дороге, вновь подчинилась управлению.

— Ой-ой-ой! — тихо прошептал Оскар.

Они переглянулись.

Роже посмотрел назад. Ребята спали по-прежнему, и никто из них даже не узнает, что в то мгновение они были на волосок от смерти. Роже ободряюще похлопал Оскара по спине и ничего не сказал. Так молча они ехали до места назначения. В потемках не разобрались, что за здание отвели им под ночлег. Но когда их ввели в огромный зал духовного колледжа, Роже присвистнул:

— Ну и отельчик! Человек двести в одной кровати!

Французы с шумом заняли отведенную им секцию, с интересом поглядывая, как в других копошились незнакомые парни, с которыми уже завтра познакомит дальняя дорога. На некоторых незанятых кроватях еще лежали бумажные бирки с названием страны. Четыре буквы, как пояснил Оскар, означающие то же, что и «Россия», лежали в соседней секции, куда Роже заглянул без всякого труда.

— Везет, опять русские рядом! Что-то много совпадений...

— Не хотел расстраивать, — признался Оскар, — но нам придется проводить в подобных колледжах каждую ночь.

Он выжидающе посмотрел на Роже — тот мог вспылить и отказаться жить в таких условиях. Роже только спросил:

— А нельзя ли подальше от бога, но поближе к покою? В обыкновенный маленький отель?

— Увы... — Оскар развел руками. — Завтра попробую связаться с месье Вашоном. Он здесь всем крутит.

— Ну что ж, внезапно смиренно произнес Роже. — Если не выспимся, то хоть помолимся. Не часто доводится...

Оскар поблагодарил Роже взглядом. Кто-кто, а он-то знал привередливость Дюваллона. Бывали случаи, когда Крокодил менял и люксовские отели. Но, видно, всему свое время... И капризам тоже...

Зал гудел, будто большой велотрек перед началом шестидневки. Кто-то кидался подушками, кто-то напевал. Распятие над каждой кроватью белело светлым клеймом. Словно какие-то чудаки пронумеровали кровати одной и той же зашифрованной цифрой. Так же шумно, все вместе, ужинали внизу в общей столовой. Пища была вкусной, разнообразной и до чертиков — по-американски — обильной. Даже придирчивый Роже не смог найти в питании ни одного изъяна.

«Посмотрим, надолго ли хватит такой организации в кормежке, — ворчливо подумал он. — Первый день как рекламное объявление! А когда пойдет гонка — жрите как свиньи! Если хоть раз опоздают с обедом, брошу все — и уеду. Эта дешевка не для меня!»

Он поднялся в зал, сел на кровать и принялся распаковывать электробритву. Розетка оказалась как раз под распятием.

Выбрив лицо, ой достал безопасную бритву, сухой крем и начал брить ноги. Он водил скребком по тугим, каменным икрам, косил жесткие и редкие волосины тщательно, как бы делала следящая за собой модница. Казалось, для Роже не существовало иной проблемы, чем не дай бог пропустить хотя бы волосок на длинной костистой ноге, покрытой старыми белесыми шрамами.

Когда-то, в начале карьеры, он спросил одного матерого гонщика, зачем он бреет волосы на ногах, и тот зло ответил: «Чтобы ветер не путался — теряется скорость!»

Роже не успел еще убрать в мешок бритвенные принадлежности, когда к нему обратился нагловатый крепкий парень с массивной головой на короткой шее. Он так произнес «хэлло!», будто они были старыми друзьями. И потом заговорил на плохом-преплохом французском языке. Роже озадачила, или, скорее, поразила, детская непосредственность обращения.

— Мистер Дюваллон, прежде чем пожелать вам спокойной ночи, два вопроса...

— Ни одного. А сплю я всегда спокойно. — Роже не смог отказать себе в удовольствии подразнить корреспондента. Ему было занятно видеть, что этот первый набредший на него журналист — хваткий малый.

— Мое доброе пожелание еще никому не мешало — не повредит оно и вам. А без двух вопросов я не смогу закончить завтрашний отчет. Только журналистский «гринго» может упустить случай первым сказать о Роже Дюваллоне...

Это была правда. Приятная правда. И Роже кивнул:

— Только два...

— О’кэй. Есть ли, по вашему мнению, кроме вас приличные гонщики в этом туре?

Вопрос пришелся по душе Дюваллону, но он предпочел отшутиться:

— Кто знает? Посмотрим на первом этапе...

— Вопрос второй... Кого вы считаете своим основным соперником?

— Это трудно сказать перед незнакомой гонкой. Ее могут выиграть все. Легче назвать тех, кто ее не может выиграть.

— Спокойной ночи, — честно закончил разговор американец, даже не подав виду, что, в общем-то, не узнал ничего нового.

Но Роже знал психологию таких парней. Все остальное, им необходимое, они сочинят потом. Им важен сам факт разговора.

Роже с наслаждением юркнул в жесткую, идеально чистую постель.

«Всякое бывало, но спать так близко к богу еще не доводилось», — подумал Роже и блаженно затих.

Жаки встал раньше солнца.

Не умываясь, облачившись в рабочий комбинезон, облепленный десятками ярких фирменных знаков, он направился к гаражу.

Спросонья Жаки всегда знобило. Он предпочитал умываться позднее, перед самым завтраком, — окончена работа, и можно снять с рук едкой, вонючей мазью сочные следы металла, масла и резинового клея.