Мир без милосердия - Голубев Анатолий Дмитриевич - Страница 93

Цинцы и сегодня не может без смеха вспоминать ту медицинскую историю. У Комбин есть право смеяться: не вмешайся она, невесть чем закончилась бы дружба Крокодила с итальянским доктором.

Роже был очень горд, обзаведясь личным врачом. Медицинские термины и обаятельность Джиани Докато, экспрессивного итальянца, проживавшего в Монако, буквально ослепили Роже. Он не делал и шага без его совета. Еще бы, Джиани был специалистом по мускульной биохимии и открывателем закона зубчатого взаимодействия мышц. Роже абсолютно ничего не понимал в биохимии, но Джиани клялся, что сделает его величайшим гонщиком, всех времен.

«В век двадцатый нельзя жить, как жили наши пещерные предки, — говорил он. — Науку следует использовать во всю ее мощь».

Джиани высчитал, что ему, Роже, хватит трех-четырех часов сна в сутки. Долгий сон лишь расслабляет его, и теряется природная резкость. Реакцию организма Джиани проверял на каком-то сложном дозаторе, им самим изобретенном и заказанном на деньги, естественно извлеченные из кармана Крокодила. Он ввел в рацион Роже овощную диету, что по его мнению, способствует длительной напряженной работе на пределе. Профессор любил повторять мудрое арабское изречение: «Здоровье — единица, любовь — ноль, слава — ноль, деньги — ноль. Поставьте единицу перед нолями — и вы богатый человек, уберите единицу — и все равно нулю!»

Джиани стал фактически руководить командой, в которой Роже был лидером. Возник конфликт с менеджером. Роже готов был уже порвать с командой, заплатив неустойку, но тут со свойственной, ей энергией в дело вмешалась всезнающая Цинцы. Она со скандалом собрала консилиум врачей, на который Роже явился с большой неохотой, и провела медицинское обследование. Оказалось, что он не только не стал сильнее, но, наоборот, был на грани нервного и физического истощения. Все решило письменное заключение: стимулятор, подсунутый Роже какой-то итальянской фирмой через доктора, оказался нейтральным порошком. Крокодил порвал с доктором, но подозрительность к врачам, с одной стороны, и к собственному здоровью, с другой, осталась и по сей день.

Потягивая воду, Роже внимательно разглядывал Иисуса-бармена и что-то мучительно вспоминал. Иисус тоже временами пристально смотрел на него. Если Роже не валился с ног после трудного этапа, он легко вспоминал даже незначительные детали. Это было его бедой. Он помнил слишком многое.

Крокодила называли самым интеллектуальным парнем из всех сидящих в седле. Это и льстило Роже, и огорчало. Он-то знал, во что обходится интеллектуализм. Цинцы точно сформулировала давно глодавшую его мысль: «Чем выше интеллект, тем ниже болевой предел». Коллеги Крокодила зачастую легко проходили там, где он прорывался буквально харкая кровью. И все, потому, что умом и сердцем переживал будущие события во всей полноте, задолго до момента свершения. Опасности, которые в действительности легко миновал, он преодолевал их в душе с полной отдачей сил. И страх, нет, не страх, а скорее понимание того, что ждет, делали его не сильнее, а, наоборот, слабее. Такова, быть может, парадоксальность интеллектуальной спортивной натуры. Цинцы уверяла, что это касается не только велоспорта.

— Послушайте, — Роже обратился к бармену, — мне кажется, я видел вас в Париже. Не вы работали в баре на бульваре Капуцинов напротив «Олимпии»?

Бармен залился краской, и его библейская бородка задергалась от волнения.

— Теперь и я вас узнал, месье Дюваллон. — Бармен бросил протирать посуду и подошел к Роже, перекинув полотенце через плечо.

— Частенько к вам заглядывал, — мечтательно сказал Роже, — был такой милый, уютный бар. И вы нисколько не изменились.

— У вас поразительная память, месье Дюваллон. То, что я вас помню, — естественно! Вас знает весь мир. Но помнить меня...

— О, пустое! — Роже махнул рукой. — Мне приятно встретить знакомое лицо именно сегодня и именно здесь. Кстати, а чем объяснить перемену? — Роже сделал неопределенный жест, показывая на окружающее.

Бармен пожал худыми плечами, на которых мешком висел белоснежный смокинг из дешевой рогожки, и весело сказал:

— Осложнение в семье... — Он, видно, не хотел развивать эту тему дальше. — Пришлось свернуть дело. Уехал сюда, в Квебек. Все-таки французская культура, язык... А деньги почти американские...

— Скучаете по Парижу?

— Да. Очень! Но куда денешься? А вы отдыхаете здесь?

— Работаю. Идет «Молочная гонка».

— Да? Не слышал. Впрочем, я не читаю газет, а телевизор поставить в баре, сами видите, негде. У меня есть проект загнать его вон туда, в проем над дверью. Но надо ставить специальную балку. Впрочем... Простите, вам это неинтересно...

Он снова принялся перетирать стаканы и улыбался чему-то своему. Роже взглянул на часы. Самое время собираться на старт.

— Вы долго пробудете здесь? — спросил бармен. — Простите, я никогда особенно не интересовался спортом.

Роже рассмеялся.

— Очень долго. Чуть больше часа. Каждый день ночуем в другом городе.

— Понятно... Тогда, пожалуйста, поцелуйте от меня ручку родному Парижу.

— Боюсь, что попаду туда не раньше вас.

— Ах да, ведь вы все ездите! — Бармен умолк, видно вновь уйдя в свои воспоминания.

— Но при случае я с удовольствием выполню вашу просьбу, — добавил Роже поспешно, чтобы хоть как-то утешить хозяина.

На старте он появился последним. Все делали вид, что сегодня ничего не произошло. Только Жаки нигде не было видно. И это опечалило Крокодила.

«Неужели обиделся, и обиделся всерьез? Да, мы все постарели... Прежде и на мои более злые выходки Макака смотрел спокойнее!»

Оскар подозвал Роже. Все столпились вокруг, ожидая последнего напутствия менеджера.

— Следите внимательно за Крокодилом. Ориентируйтесь в ходе этапа. Могут быть сюрпризы. И учтите: если не выиграете этап, останетесь без обеденной порции вина! — Оскар скорчил страшную гримасу.

«Поезд» начал выстраиваться на шоссе. Роже с удовольствием поглядывал на огромное полыхавшее табло. Буквы бежали безостановочно, повторяя три слова:

Этап сложился так, что о нем можно было написать целый эпохальный роман, построенный на одних катастрофах и технических поломках. Роже отпустил вперед только троих, а сам занял свое излюбленное место в головке «поезда». И горькая чаша неудач миновала его. Словно справедливость требовала освободить от дополнительных переживаний человека, которого боль, растекавшаяся от чирья, заполняла всего.

Если бы не тампон Ричарда Роже чувствовал — он не смог бы добраться до финиша. Когда Роже подъехал к французской «техничке», он заметил Мадлен — она с тревогой смотрела на финишный створ, привставая, как девочка, на цыпочки. Увидев Роже, она щедро улыбнулась. И Роже понял — Мадлен переживала за него, встревоженная долгим отсутствием.

— Что-нибудь случилось? — Она обняла его двумя руками и погладила по голове, словно маленького Жана.

Непривычная ласка после такого трудного этапа казалась пыткой.

— Ты что-то задержался, и я беспокоилась.

— Заезжал к приятельнице в гости, — довольно грубо ответил Роже и тут же пожалел. — Не каждый же раз быть первым. Когда-то надо быть... — Он обернулся к электрическому табло. Те же сверкающие буквы, только мелкие, будто самим размером выражавшие презрение, выводили: «36-й — Роже Дюваллон».

Роже сделал три глубоких затяжных вдоха, стараясь прийти в себя.

— Дай чего-нибудь глотнуть, — попросил он Мадлен.

Та бросилась к большому сине-красно-белому термосу и нацедила «лимонника».

Роже пил крупными, жадными глотками. Сок тек по подбородку, капал на грудь, образуя мутные слезки на висевшем нагрудном лягушонке.

— Устал? — участливо спросила Мадлен, пытаясь навести еще один мостик.

Но Роже было лень сделать ответное усилие.

— Как обычно... Сто миль — не прогулка.

Он отвернулся от Мадлен и стал натягивать тренировочный костюм. Одевшись, не дожидаясь машины и остальных, поехал с бельгийцами по дороге, тянувшейся к колледжу.