К Сибири на Вы - Городников Сергей - Страница 1

“На диком бреге Иртыша

сидел Ермак, объятый думой”.

I.

Почему именно думой был объят сидевший на диком сибирском бреге Ермак? Слово это тяжёлое, не будничное. Могла ли она, к примеру, быть о том, куда завела его “прытость, бодрость молодецкая и хмелинушка кабацкая”? Нет же! Никак не вяжется это с именем одного из выдающихся народных героев. А может, породил народ такой сложный, объятый думой образ, отражая собственную, не усмиряемую временем потребность осмыслить свою судьбу, изменённую походом Ермака, чтобы, наконец, обыденно привыкнуть к огромности последствий от происшедшего присоединения Сибири к историческому телу русской Земли? Ибо из поколения в поколение жило в народе то, что и нас повергает этими строками песни в особое состояние мысли, духа, задаёт ему направленность и величавый, торжественный тон.

Иначе говоря, не потому ли в народной памяти Ермак был и остаётся объятым думой, что присоединение Сибири его решительной волей к Московскому государству вызвало сильнейший социально–политический и духовный кризис этого государства, который стал едва ли ни главной причиной последовавшей через два десятилетия первой на Руси Великой всеохватной Смуты?

II.

Чтобы попытаться представить себе всю глубину исторической драмы, центральным действующим лицом которой стал первый венчанный царь Всея Руси, Иван Грозный, надо ясно отдавать себе отчёт в том, что видение мира в то время в корне отличалось от нашего. Мы вряд ли нашли бы с жившими в шестнадцатом столетии предками общий язык по многим вопросам, определявшим их существование и выживание в окружающем мире.

Наиважнейший этап становления государственности Московской Руси, традиций власти и народа происходил при политическом и военном господстве агрессивных юго–восточных соседей. Русские люди в попавших под татаро–монгольское иго княжествах поколения за поколением рождались с ощущением бессилия перед военными и карательными набегами жестоких степняков, жили с этим, и выживали лишь те, чей уклад жизни приспосабливался к этой страшной действительности. Так происходило генетическое, морально–психологическое, культурно–нравственное развитие народа. При таком положении дел складывались правила дипломатической игры московского государства, его церемониальная культура, военная тактика и политическая стратегия. И главной целью развития государства, ради которой оно возникло, было сбросить ненавистное иго Золотой Орды.

Военными средствами, хитростью и непреклонной волей московским князьям удалось преодолеть многовековую феодальную раздробленность Восточной Руси. Практически все великорусские земли и княжества к концу XV века подчинились единой централизованной машине московского государственного управления, которая стала к тому времени настолько сильной, что Великий князь Иван III объявил о независимости Московского государства, и ханы Золотой Орды не посмели противостоять этому.

Венчание, или коронование, молодого и одарённого от природы задатками сильной личности царя Ивана IV пришлось на ужесточение внутриполитической борьбы, которая целое столетие велась в столице страны вокруг поисков новой политической цели существования государства. Борьба эта объективно вызрела в условиях того хозяйственного и культурного подъёма, который переживала Москва после завершения объединения Восточной Руси под своей властью. В ней участвовало не одна только боярская чиновная знать. Бурно создавался общий хозяйственный рынок страны, и с ростом богатства укреплялись политические позиции купечества с их особыми торговыми интересами и требованиями к политике государственной власти.

Неизбежно должны были выделиться два основных течения во внутриполитической борьбе идей и отстаивавших их кругов. Традиционалисты, в основном из деятелей зрелого возраста, которые ради сохранения внутренней, ещё не успевшей укорениться общерусской стабильности стремились к мирному, достигаемому хитростью и дипломатическими играми усилению роли Москвы в отношениях с восточными и юго–восточными соседями. И те, кто отражал силы народно–государственного реванша, кто болезненно переживал унижения предыдущих веков и считал, что для морального самоутверждения государству необходимы военные наступательные действия и громкие победы. По своей молодости, по своему характеру Иван IV должен был примкнуть ко второй партии, одним из вероятных вождей которой был знаменитый своими сложными отношениями с царём князь Курбский.

Даже в изумительной самобытности храма Василия Блаженного виден выразившийся в творчестве народный восторг первых лет после взятия и покорения Казани — самого явного олицетворения былого могущества монголо–татарских ханств. Однако со временем Ивану IV становилось понятным, что управление огромным и, по меркам того времени, архаичным в сравнении с другими европейскими странами государства осуществлялось в большой степени, если не главным образом, через компромиссы с разными слоями населения. Огромные уступки крестьянской массы и боярства самодержавному произволу Великих князей и их ближайшим окружениям делались в предыдущие столетия перед лицом ожесточённой борьбы за общенародное выживание. Сокрушение казанского ханства неизбежно должно было породить кризис таких отношений с царской властью.

Можно только гадать, как начали проявляться признаки начинающегося разложения исполнительской дисциплины боярства и удельных князей, и без того исподволь подрываемой лишь недавно подавленной феодальной земляческой междоусобицей. Очевидно, заметно усиливались позиции родового боярства, а так же торговых городов, в первую очередь Поволжских; всё более двусмысленным становилось поведение воевод — основных проводников исполнительной власти на местах; тревожные формы принимал рост влияния казачества на массы крепостных крестьян. Наибольшая же опасность таилась в том, что у царя и его окружения не было ясного представления о стратегии переустройства государственной машины под новые цели, когда начала разрушаться внешняя и основная причина её образования. Развитие же событий грозило вырвать инициативу у московской власти, вело страну к непредсказуемости обстоятельств и к хаосу гражданской войны. Какое‑то время сложившиеся традиции государственности ещё давали возможность осуществлять контроль над обстоятельствами, — но надолго ли?

Вся последующая деятельность царя — это отчаянные попытки найти выход из создавшейся ситуации, предотвратить развал государственного образования в полном соответствии с доктриной: “Государство это я! Что хорошо для государства, хорошо для меня!” Но из этого прямо следовал и другой вывод: “Что приемлемо для меня, приемлемо и для государства”. Иван IV предпринимает попытки проводить радикальные реформы, не считаясь ни с чем и ни с кем, с жадностью вглядывается в христианскую Европу, ищет среди её различного опыта подходящих для его воззрений примеров альтернативных и современных форм правления. Однако время работало против него.

Общая отсталость страны, узкий круг мало–мальски образованных людей и отсутствие образовательных центров, университетов, что было прямым следствием изнурительной и многовековой борьбы за выживание в условиях крайне варварского татаро–монгольского ига; с этим же связанное отсутствие у Московской государственности традиций интереса к Западу, к той цивилизации, которая там набирала мощь; совершенно самостоятельная и сложившаяся народная культура, — всё это, как и многое другое, менее важное, но глубоко укоренившееся, закреплённое в традициях, мешало реформам. Возглавляемую царём государственную машину неотвратимо влекло к радикальным мерам управления, к опричнине, которая стала своеобразной службой госбезопасности со своими военизированными подразделениями и с широчайшими полномочиями, призванной любой ценой навязать стране самодержавие Ивана Грозного ради сохранения устойчивости центральной власти.