К Сибири на Вы - Городников Сергей - Страница 32

Подчеркнём ещё раз. Исконно русское прозвание этого горного хребта было Земной, Каменный Пояс, прозвание широко распространённое, поэтически образное, притягательное. Конечно, оно не могло выполнять вышеуказанную задачу создания мистической границы между европейской Русью и Сибирью. Поэтому оно сверху, государственной властью стало устойчиво вытесняться и заменяться словом Урал, в котором будто слышалось урчание сторожевого пса, — словом непонятным, перевод которого так и не был найден, а потому особенно пригодным для мистификации, — словом татарской языковой обработки, а потому уже вызывающим у русских людей подсознательную, укоренённую за века ига настороженность. Это слово будто предупреждало, что за горным хребтом таится смутная опасность. Если вначале целые области за Каменным Поясом осваивались добровольно и довольно большим притоком переселенцев из ряда русских городов, то с восстановлением после Великой Смуты новой, великорусской государственности в народном сознании под воздействием православного дуализма стали укореняться представления о Сибири, как о заселяемой, главным образом, преступниками, справедливо наказанными царскими законами. А сутью наказаний преступников было изгнание из земель добра, из земель Святой Руси в земли России же, но туда, где царило зло, где не было святости. Вряд ли архангельские земли были климатически в лучшем положении, чем большинство земель южной Сибири, — пожалуй, даже наоборот. Но они были землями европейскими, доуральскими, а потому Соловки и сам Архангельск являлись составной частью Святой Руси, отнюдь не представлялись в народном сознании местами всяческих лишений, горя, болезней и страданий, как сибирские поселения. И ссылка осуждённых на крайний Север в европейской части России виделась народному сознанию неизмеримо меньшим наказанием, чем ссылка в Сибирь. Не случайно, именно после Великой Смуты слово Урал стало проникать в государственное церковное и чиновное делопроизводство, чтобы в конечном итоге закрепиться в нём, вытеснить русское наименование.

За время с восемнадцатого столетия Урал постепенно обрёл самостоятельный смысл, стал представляться не просто горным хребтом, обозначающим восточный край Европы, или точнее сказать, европейского континента. В нашем и европейском культурном мировосприятии он стал восприниматься неким преддверием самого страшного места на планете, в котором теряется индивидуальная воля и всё подчиняется неограниченному государственному насилию над судьбами миллионов людей, куда попадают не столько по доброй воле, сколько в кандалах и под конвоем. Такой пограничный образ Урала способствовал ускоренному наращиванию власти закона в европейской части страны, что предопределило её быстрое экономическое и культурное развитие в эпоху за Петровскими Преобразованиями, значительно более быстрое, чем развитие Зауралья и Сибири.

III.

Транссиб, то есть железнодорожный путь, проложенный через всю страну в самом конце ХIХ века, произвёл колоссальное потрясение всего предшествовавшего опыта государственного строительства России. Он вызвал бурное становление единого рынка страны, неимоверно расширил этот рынок и привёл его в погранич­ное соприкосновение с рынками Китая, Японии, других стран тихоокеанского бассейна. Таким образом, наконец‑то у империи появились средства преобразовать восточные туземные территории в экономически, культурно и политически развивающиеся земли с собственными границами, с собственными базами для ведения государственной политики, в том числе в Тихом океане. Особенно убедительно это показала русско–японская война 1905 года. Со времён Ивана Грозного Россия не вела пограничных войн с восточными государствами, не имела восточной межгосударственной политики, и русско–японская война до основания потрясла русское мировосприятие, после Петра Великого отчётливо западное, проевропейское.

За какие‑то десять лет освоения Транссиба духовно–политическая роль Урала в жизни страны изменилась до неузнаваемости. Неудачи русско–японской войны высветили это с предельной ясностью. События, которые последовали за поражением русской армии в Манчжурии: моральное разложение мировоззренчески не готовых к серьёзным восточным войнам войск, захват солдатами железнодорожных эшелонов, волна хаоса, пьянства, бессмысленной массовой гибели, которая покатилась по Транссибу, неудержимо устремилась к европейской России, и была остановлена только у Волги, но всё же отразилась восстанием в Москве, — эти события поразили и напугали прозападную интеллигенцию и государственную власть царского самодержавия. Они показали, сколь кровной стала зависимость одних регионов России от других и от появления восточных границ с другими государствами. Надо было срочно менять всю политику в отношении Урала и особенно Зауралья, так как невозможно стало усиливать власть закона в европейской части страны, не подтянув самыми решительными мерами власти закона в Сибири и на дальневосточном Приморье. Ибо под воздействием развития единых рыночных отношений экономическая и политическая отсталость Зауралья начинала засасывать, опускать до своего уровня остальную Россию, стаскивать её к культурному и политическому одичанию, несущему угрозу второй Великой Смуты.

Выход был только один. Ускоренно, любой ценой провести хозяйственное освоение Сибири и Приморья, на его основе создать общероссийскую экономическую, духовную и политическую культуру нового бытия государства. Но тут же встал вопрос: как этого добиться, какими средствами, мобилизацией каких возможностей и ресурсов?

Ответ на такой вопрос вырисовался тоже один. Решительным становлением русского капитализма и русской индустриализации, за счёт порождаемого ими взрывного роста производительности общественного труда, использования новых источников энергии и материалов. П. Столыпин потому и оказался на вершине исполнительной и молодой законодательной власти, олицетворяемой Государственной Думой, потому и получил почти диктаторские полномочия, что он единственный из близких старой власти деятелей предложил конкретную политику революционно–эволюционного врастания империи в капитализм. Остальные государственные мужи остались в моральной прострации, так и не оправились от потрясений их мировоззрения, лишь пассивно и апатично реагировали на события. В начале ХХ столетия государственная машина, правящий класс второй раз за триста лет были сломлены Сибирью. Второй раз за триста лет Сибирь подтолкнула падение государственного организма, который не в состоянии был политически отразить её существование, а так же существование западноевропейского капиталистического мира, западноевропейской индустриальной цивилизации, без интеграции в которую быстрое развитие производительных сил Сибири оказывалось неосуществимым. И если П. Столыпин предложил политику поворота страны к развитию капитализма, главным образом сельскохозяйственного, но не смог обосновать мер по необходимой ускоренной индустриализации, то В. Ленин, по сути, единственный, кто предложил политику всеохватной, тотальной индустриализации через социалистическую революцию и режим диктатуры пролетариата.

Если поставить цель отыскать главную доминанту, красную нить мучительного строительства государственности России в двадцатом веке, она обнаруживается без особого напряжения мысли. Это задача сохранения целостности государства при мобилизационном подтягивании хозяйственного, экономического развития Сибири и дальневосточного Приморья за счёт человеческих, материальных и моральных ресурсов русской европейской России. И эта задача в общих чертах решена советской государственной индустриализацией страны.

Но её завершение порождает другую острейшую политическую задачу, — задачу духовного объединения России. А эта задача не разрешаема, пока в нашем мировосприятии остаются традиции культурного разделения страны Уралом. Проблема не только в укоренённом эгоцентричном европейском взгляде на Зауралье. Но и сибиряки традиционно тоже видят в Урале некую границу, за которой уже совсем иная Россия, и они о той России далеко не лестного мнения. С этим придётся считаться при необратимой городской демократизации государственных отношений.