Даурия - Седых Константин Федорович - Страница 43

• Предыдущая
• 43/203
• Следующая

— А ты не забыл меня?

— Я? — рванулся он к ней. — Эх, еще спрашиваешь… Да я тебя всякую ночь во сне видел, а не то чтобы… — Не находя подходящих слов, он схватил ее за руку и принялся крепко пожимать. Тогда Дашутка прислонилась к нему и, задыхаясь, с отчаянием проговорила:

— Пришла я к тебе, сама пришла…

— И хорошо сделала, — опалил ее ухо радостным порывистым шепотом Роман. Он схватил ее голову, запрокинул и стал целовать в губы, щеки, глаза. Она принимала его поцелуи, не отвечая на них. Только потом, когда присели на чью-то лавочку у ворот, с которой Роман смел перчаткой снег, она обвила его шею и со стоном впилась ему в губы. Оторвавшись, она заглянула ему в глаза. На ресницах ее Роман заметил слезы. Теребя кисти полушалка, она спросила:

— Ты слышал, что мена за Алешку сватали?

— Нет, не слыхал. А ты не согласилась? — нагнулся он к ней.

— Согласилась, так не была бы здесь…

— Дашутка, милая… — бурно выдохнул Роман и снова хотел поцеловать ее. Она отстранилась и, словно облив его холодной водой, сказала:

— Подожди с целовками… Я-то не согласилась, да отец с матерью согласились. Дал мне отец неделю сроку. Забьет он меня, насмерть забьет, если не пойду за Алешку. — Она помолчала и с прежней решимостью выпалила: — За того я пойду, кого люблю…

Роман опять было рванулся к ней, но она прикрикнула:

— Ладно, не лезь… Разве ты не видишь, что я за тебя замуж навяливаюсь?.. Ну, что же ты остолбенел? Пошли…

— Пойдем, пойдем, — поспешно вскочил на ноги Роман. Но она уловила в его голосе нерешительность и тревогу. Переступив с ноги на ногу, с укором бросила:

— Не шибко ты что-то обрадовался!

— С чего ты это взяла? Рад я, только отец мой ничего не знает. Как бы он не попер меня, — откровенно пояснил он свои заботы. Дашутка сразу побледнела и отшатнулась от него. Опомнившись, она сказала:

— Ладно… Пошутила я. Я и не собиралась идти за тебя.

Он снова схватил ее за руки.

— Пойдем! Не выгонит отец… Я уговорю его.

— Не надо, — вырвалась Дашутка. — Ничего не надо. Домой я пойду, — и она бросилась бежать. Он догнал ее, не решаясь притронуться к ней, спросил:

— Ты рассердилась?

— Нет, с чего ты взял?

— Тогда постой.

— Нет, спать хочу.

— Дашутка!.. Не обманывай. Сердишься, по глазам вижу.

— Вот еще… Раз сказала, значит, нет.

Но слова ее не успокоили Романа. Поспевая за ней и не зная, как удержать ее, он говорил:

— Ты, может, думаешь, не люба ты мне, раз сказал, чего не следует. Да это я просто по дурности своей бухнул.

— По дурности? — язвительно перебила его Дашутка, но он не заметил насмешки, всецело погруженный в раздумье о том, как успокоить ее. Так они дошли до ворот козулинского дома. Он надеялся, что здесь они остановятся постоять, но Дашутка бросила на ходу:

— Прощай, — и пошла в ограду.

— Дашутка! — умоляюще крикнул Роман. — Подожди минутку!

Она остановилась.

— Ну?

— Скажи, ты не пойдешь за Алешку?

— Подумаю.

— Подумаешь? — протянул он с обидой. — Ведь мне только отцу сказать, предупредить его, я завтра же за тобой приду. Будешь ждать?

— Сам должен догадаться! — бросила она и побежала к крыльцу.

Роман решил, что она не сказала ему прямо о своем согласии выйти за него только из-за пустой обиды. Поэтому, хотя еще и гнездилась в сердце смутная тревога, посеянная разительной переменой к нему Дашутки, он надеялся на лучшее. Но он не додумал всего. Не понял он, что нанес ей обиду, которую не прощают. Она надеялась, идя к нему мириться, что стоит ей только заикнуться о согласии выйти за него, как дальше все пойдет ровно и гладко.

Вот почему все время, пока провожал он ее до дому, ей было совестно за свой порыв. С презрением думала она о Романе: «Отца испугался, а туда же: люблю да люблю». Все время она порывалась сказать об этом ему, но так не сказала.

Всю неделю Роман собирался заговорить с отцом о женитьбе, но всякий раз им овладевала такая робость, что он сразу забывал приготовленные на этот случай слова. От одной мысли о предстоящем разговоре его бросало в пот. Легче, казалось, нарубить три воза дров, чем сказать о своем намерении отцу. Он опасался, что, выслушав, Северьян подымет его на смех, а потом и думать запретит о женитьбе. Раньше Романа часто спрашивали в семье, скоро ли приведет он невесту. Но с той поры, как вымазал он козулинские ворота, никто не заикался об этом. А теперь бы такие разговоры о невесте пришлись весьма кстати… Роман ошеломил бы родных, что дело за ним не станет, все у него на мази. А после сказанного, хотя бы и ради смеха, легко было прийти домой с Дашуткой. Пусть бы тогда крякал и чесал в затылке отец. Но все, как назло, разучились шутить. Пришлось Роману, сгорая от стыда, начать самому щекотливое обьяснение. Случилось это только в конце недели, когда они с отцом убирали на ночь быков и коней.

Северьян, закрыв ворота сенника, стоял, поглядывая на выкатившийся из-за сопок месяц. Роман тронул отца за рукав полушубка. Северьян, медленно повернулся, спросил:

— Чего тебе?

— Я нынче, тятя, невесту приведу.

— Что такое? — переспросил Северьян, весь вздрогнув.

— Невесту, говорю, приведу…

— Я тебе приведу… Я тебе так приведу, что волком у меня взвоешь. Жених какой выискался… А ты спросил отца с матерью, поклонился им?..

Видя, что все вышло так, как он и думал, Роман круто повернулся и пошел прочь. Тогда Северьян крикнул ему:

— Постой… постой.. Сразу и надулся… Да ты хоть скажи толком, кого привести-то хочешь?..

— Дашутку Козулину.

— Дашутку? А что Епифан скажет? Ведь за нее Чепаловы сватались.

— Она за Алешку не хочет, за меня хочет.

— Гляди ты, какое дело! — изумился Северьян. Ему было лестно, что Дашутка не дорожит Алешкой, а дорожит его сыном. Поэтому, помедлив, он добавил: — Что ж, девка неплохая. Коли такое дело, с Богом, парень, хоть и рано оно…

На вечерку Роман не шел, а летел на крыльях. Прямо с вечерки собирался он увести Дашутку. «Наделаю в поселке разговоров», — размышлял он про себя, поигрывая концами цветного шарфа. В проулке, где лежали по сугробам голубые тени плетней, повстречался ему Данилка Мирсанов. Узнав Романа, он протяжно свистнул. Роман подошел к нему, спросил, усмехаясь:

— Чего шатаешься?

— Да так, — отозвался смущенный Данилка, который прохаживал вдоль проулка в ожидании своей зазнобы. Помолчав, он обратился к Роману: — Новости-то слышал?

— Какие?

— Пропиванье сейчас у Козулиных идет. Дашутка, оказывается, тебе нос показала…

— Врешь?

— Вот тебе и врешь, — сказал Данилка, довольный, что задел за живое дружка. — Да я своими глазами видел, как Сергей Ильич с Епифаном в обнимку за столом сидят.

У Романа земля поплыла из-под ног, а в небе неведомо отчего принялся подпрыгивать месяц. До крови прикусив язык, не говоря ни слова, бросился он от Данилки вверх по проулку. «Убью ее или убью Алешку», — повторял он без конца на бегу, с бешенством сжимая кулаки. Выбежав на бугор к церкви, он остановился, тяжело и прерывисто дыша. Первая вспышка обиды и гнева прошла. Легче хотя от этого не сделалось, но мысли в голове стали более связными. Он поглядел на снег, разлинованный тенью решетчатой церковной ограды, на облитые зеленоватым светом высокие купола и стал размышлять, что теперь делать.

«Вот ведь какая вертихвостка, — подумал он про Дашутку. — Сама, пришла за меня замуж набиваться, а подождать не захотела. Не мог же я без спросу отца ее к себе вести. Он бы семь шкур с меня спустил, ежели бы так вышло. Убью я кого-нибудь из них». Тут он нагнулся, схватил пригоршню снега и стал тереть свой лоб, прислушиваясь к непрерывному шуму в ушах. Капли растаявшего снега катились по щекам, падали за воротник тужурки, но ему было по-прежнему жарко. Немного успокоившись, Роман направился на Царскую улицу. И как-то само собой вышло, что он скоро оказался у козулинского дома.

• Предыдущая
• 43/203
• Следующая