Отчий край - Седых Константин Федорович - Страница 21
- Предыдущая
- 21/142
- Следующая
— Стой! Дальше нельзя!
«Вот черт, орет как! — возмутился Ганька. — Здесь ему подчиненных нет, чтобы глотку драть».
— Стой! — так же громко скомандовал Роман своим и спросил напряженно следивших за каждым его движением урядников: — Кто вы такие?
— Парламентеры наказного и походного атамана Забайкальского казачьего войска генерал-лейтенанта Семенова!
— Что вам нужно от нас?
— Имеем приказ вручить вам воззвание атамана!
— Просим огласить его! Иначе не примем и разговаривать с вами не будем.
Этого урядники не ожидали. Лица их стали еще напряженней. Старший держал в руках свернутое в трубку воззвание, не решаясь приступить к чтению, а Кокухин нервно теребил темляк своей шашки. Роман понял, что поступил правильно. Воззвание, очевидно, было оскорбительным для партизан.
— На этот счет у нас нет никаких полномочий! — нашелся и крикнул урядник.
— Плевать на полномочия! Читай! — потребовал Роман и тут же пригрозил: — Если в воззвании только ругань да помои на нашу голову, можете поворачивать обратно.
Тогда урядник решился. Он встал на стременах, прокашлялся и хриплым голосом стал читать воззвание. Чтобы лучше слышать его, казаки и партизаны, сами не замечая того, подались вперед. Расстояние между ними сократилось до двадцати шагов.
Семенов предлагал партизанам прекратить ненужное кровопролитие и сдаться его войскам. Он обещал партизан распустить по домам без всякого наказания, но требовал выдать ему за это Павла Журавлева, Василия Улыбина, Степана Киргизова, Варлама Бородищева и всех полковых командиров.
Кончив читать, урядник поспешно сунул воззвание себе за ремень и схватился за поводья, чтобы можно было в любой момент повернуть коня и броситься наутек. «А все-таки здорово он потрухивает», — удовлетворенно отметил про себя Ганька.
Видя, что партизаны не хватаются за клинки и винтовки, урядник приободрился, спросил Романа:
— Разрешите вручить?
— Давай! — спокойно согласился Роман и не удержался, тихо, только для своих добавил: — Годится на подтирку.
Урядник подъехал строгий и настороженный, взял под козырек и передал воззвание Роману.
— Разрешите узнать, в каком вы чине? Нас об этом спросят господа офицеры.
— Командир сотни из полка Удалова. Действую по личному приказанию товарища Удалова, — ответил Роман и спросил: — А почему среди вас нет ни одного офицера? Мы можем обидеться, — пошутил он.
— Им это дело не улыбается. Наши господа офицеры слишком дорожат своей шкурой, — признался, не кривя душой, урядник.
— Передайте, что воззвание немедленно отошлем куда следует. Только ничего у атамана не получится, — громко, чтобы слышали все, говорил Роман. — По себе могу судить об этом, господин урядник. У меня ваши каратели отца зарубили, дом сожгли, хозяйство разорили. А мой отец не был ни большевиком, ни партизаном. Он в белой дружине служил, со мной воевал. Убили его из-за меня. Что же со мной сделают, если я вернусь домой? Да меня на куски изрежут. Вот сзади у меня взвод. В нем тридцать человек, и у каждого кто-нибудь из родных убит или повешен, выпорот или изнасилован. Разве можно их уговорить, чтобы они выдали своих командиров-большевиков и сдались на вашу милость? Да они растерзают любого, кто хоть заикнется об этом.
— Правильно! — дружно поддержали Романа его бойцы и долго не могли успокоиться.
Одни из казаков наблюдали за ними с каменно невозмутимыми лицами, другие с чувством вины и растерянности оглядывались кругом, перешептывались между собой.
— Это верно! — сказал урядник и тяжело вздохнул.
Роман немного подождал, но, видя, что урядник не хочет или боится продолжать разговор, сухо откланялся:
— Всего хорошего.
Откозыряв ему, урядник, потный от пережитого волнения, медленно поехал к своим, все еще опасаясь пули в затылок. Кокухин, стоявший несколько сзади, стал поворачивать коня, чтобы присоединиться к нему. И тут подстрекаемый Ганькой Пахоруков не вытерпел, рявкнул во всю глотку:
— Кокухин!.. Кешка!.. Будешь дома, кланяйся моей Марье!
Старший урядник вздрогнул, стегнул коня и поспешил присоединиться к своим. Кокухин, наоборот, остановился и, глядя на весело загалдевших партизан, широко улыбался. Узнав Пахорукова, обрадованно закричал:
— Здорово, Степан! Вот не думал встретиться!.. Как живешь?
— Живу, не скучаю!.. Подъезжай, потолкуем малость!
— Нельзя! Начальство взгреет!
— Скажи лучше, что боишься! А ты не бойся, мы тебя не съедим!
— Ни черта я не боюсь! Подъезжай, поздороваемся.
Пахоруков подскакал к Роману. Сдерживая пляшущего коня, спросил:
— Разреши, товарищ командир, потолковать со своим станичником?
— Валяй, толкуй! — согласился Роман, довольный, как и все его бойцы, этим неожиданным приключением. — Спроси там землячка, когда сдаваться приедет.
Пахоруков, сияя смеющимися глазами, сбил на затылок фуражку и поехал навстречу Кокухину. В это время раздался предупреждающий голос старшего урядника:
— Кокухин!.. Назад!..
Кокухин остановился, оглянулся в нерешительности на своих. Партизаны немедленно заулюлюкали, засвистели. Не вытерпели и казаки, больно задетые насмешками красных.
Они зашумели, загорланили:
— Не трусь, Кокухин! Докажи, что и белые смелые!
Напрасно пытался утихомирить их старший урядник. Никто не слушал его. Видя это, Кокухин смело поехал вперед.
И вот одностаничники съехались. Ганька, незаметно очутившийся рядом с Романом, видел, как они протянули друг другу руки, смущенно посмеиваясь. Потом Пахоруков достал из кармана синий вышитый кисет, и в наступившей тишине Ганька услыхал его голос:
— Угощайся, Иннокентий! У меня богдатский горлодер, с девятой гряды от бани.
— Спасибо, Степан! — ответил как можно громче Кокухин, хотевший, чтобы было слышно своим все, что он говорил. — С удовольствием попробую самосадного. А ты закури моей фабричной махорки. Она у меня маньчжурская, братьев Лопато, — и он протянул ему алый кисет.
Они закурили, затянулись раз, другой. Затем Степан спросил:
— Ну как она, жизнь, Иннокентий?
— Живем, хлеб жуем. Службу служим и не тужим.
— Жевать у вас есть что, ничего не скажешь Отбили мы намедни унгеровский обоз под Кунгуровой, а в нем белые булки из маньчжурской муки, монгольское масло, китайский сахар и японское сакэ в жестяных банках. Здорово вас снабжают. А только нам свой доморощенный хлебушко слаще. Едим мы его с мякинкой, да зато самих себя не считаем серой скотинкой.
— Вольному воля, — усмехнулся Кокухин. — Однако с такого хлеба и ноги протянуть недолго. Я его однажды попробовал, а больше не хочу.
— Не все коту масленица, наступит и великий пост.
— Этим ты меня не пугай. Пока туго-то не нам приходится.
— Чего же тогда на переговоры вашего атамана позвало?
— Лишней крови не хочет. Вот и предлагает по-хорошему.
— Ты эти сказки другим рассказывай. Он мягко стелет, да жестко спать. Все Забайкалье кровью залил, а теперь распродает его направо и налево.
— Ну, если ты так заговорил, то давай разъедемся. Слушать такие разговоры не хочу и не буду.
— Дело твое! — махнул рукой Пахоруков. — Агитировать тебя не собираюсь, одну голую правду говорю.
— Правда она у каждого своя. Одной для всех ее нет и сроду не было… А теперь прощай, Степан! Я поехал.
— Прощай, прощай! Разошлись, как я вижу, наши стежки-дорожки. А ведь я тебя когда-то за родного брата считал.
— Мало ли что раньше было, — громко и пренебрежительно ответил Кокухин, а потом совсем тихо добавил: — Не растравляй ты меня. Поговорил бы я с тобой, да нельзя. Боком мне это может выйти…
И они разъехались, помахав друг другу на прощанье руками. Один был доволен и совершенно спокоен, а другого уже терзали тревога и раскаяние за свой опрометчивый поступок.
Когда Пахоруков вернулся к своим, Ганька первый спросил его:
— Что так мало поразговаривали?
— Потрухивает он много говорить. Опасается своих. От этого и говорил совсем не то, о чем хотел.
- Предыдущая
- 21/142
- Следующая