Старые друзья - Санин Владимир Маркович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/48
• Следующая

МИШКА. У меня отношения с отцом были очень доверительные. Он знал, что я лишнего не говорю, и ничего от меня не скрывал, даже того, что после поломки на заводе крупного пресса ожидает ареста… Знаешь, Птичка, что хотел тебе сказать папа? Попытаюсь закончить его фразу: «…когда-нибудь ты поймешь, что вас, наших детей, призывают поголовно стать доносчиками!»

ПТИЧКА. Да, скорее всего так… Феномен Павлика Морозова… Но совсем еще ребенок! Мне по-человечески жаль его, как жаль всех несчастных детей.

XIX. МИШКА. А мне больше жаль детей, погибавших в спецприемниках и лагерях! Павлику Морозову было четырнадцать, не такой уж и ребенок, в те времена дети не были избалованы, как их сегодняшние сверстники, они успели увидеть ужасы коллективизации, познать голод и тяжкий труд, борьбу за выживание… А дети «врагов народа»… Ничего не понимающие, силой вырванные из разрушенной семьи, без вины виноватые крохи… о чем они думали, эти воистину несчастные существа, лишенные родителей и детства? За что? За то, что не доносили на отца и мать? Так ведь они ни в чем не виноваты! Феномен Павлика Морозова в том, что нам было приказано: доносите на родителей, на друзей, на соседей! В том, что из нас хотели сделать поколение доносчиков, и в значительной мере в этом преуспели. А Любовь Яровая? Любимая жена, предавшая любимого мужа? Женщины, перед вами великий пример, доносите на своих мужей! В вас ежедневно вбивали ложь, как сваи во все более податливый грунт, мы — не потерянное, мы — обманутое поколение. Нас заставляли верить, что путь к прекрасному будущему, к небу в алмазах, лежит через доносы и предательство. В наших душах, в наших домах поселился страх, мы научились говорить шепотом, мы боялись друг друга и собственной тени. Но если Любовь Яровая собрала не такой богатый урожай, на который рассчитывали, то Павлик Морозов — обещанную Лысенко ветвистую пшеницу! Феномен Павлика Морозова — это доносы, анонимные и подписанные, да, часто подписанные, потому что страна должна была знать своих героев. Неслыханно могучая сила примера злодейски убитого четырнадцатилетнего мальчика! Кстати говоря, столько же было тем, кто посадил…

Мишка поперхнулся, закашлялся.

ПТИЧКА. Ну?

МИШКА. Потерял нить… Ладно, если уж с самим Сталиным разбираются, разберутся и с другими… Знаете, я теперь даже рад, что на пенсии, полдня — журналы и газеты, книги…

Я выключил диктофон — зазвонил телефон. Мишкина жена Лиза взволнованно сообщила, что их сосед наконец получил ордер, собирается выезжать, долгожданная комната освобождается.

Странно Мишка оборвал свой монолог…

Будучи с детства неприхотливым и равнодушным к материальным благам, из тех, кто без игры на публику искренне полагает, что человеку нужна лишь прикрывающая срам одежда и наипростейшая пища, Мишка под влиянием семьи довольно-таки нагло размечтался о двух предметах далеко не первой необходимости. Эпопею с телефоном вы уже знаете, а что касается второго предмета, то с ним дело обстояло сложнее, поскольку Мишка, можно сказать, с жиру взбесился: не имея никаких персональных заслуг перед партией и государством, спал и видел дополнительные квадратные метры, хотя и своих у него было предостаточно, а именно: две комнаты в трехкомнатной квартире. И проживало в этих двух комнатах не так уж много народу: сам Мишка с женой Лизой, Юра, свежеиспеченный доктор наук, с женой Машей и сыном Димкой, и Машин престарелый родитель, которому почему-то надоело жить в одиночку то ли в Хабаровске, то ли в Чите, не помню. Словом, жили не то чтобы совершенно просторно, как в прериях, но и не слишком скученно; получалось, грубо говоря, пять с кусочком метров на рыло, в дохрущевские времена такая площадь считалась вполне роскошной. Конечно, молодые могли бы вступить в жилищный кооператив и отпочковаться, но кормилась семья Юркиной зарплатой. Машиной полставкой и тремя пенсиями, и пять-шесть тысяч вступительного взноса были таким же разгулом фантазии, как пять-шесть миллионов.

И вдруг — освобождается третья комната! Сказка! Но хотя мы и рождены, чтоб «сказку сделать былью», как хором пел народ в жизнерадостные тридцатые годы, каждый знает, какую титаническую борьбу приходится вести даже за полагающуюся по закону жилплощадь, не говоря уже об излишней. А в данном случае она и в самом деле была излишняя, поскольку на шесть прописанных жильцов у Мишки имелось тридцать два метра, то есть на два метра больше, чем положено по нашим щедрым нормам. Вся надежда была на не имеющие границ гуманность и отзывчивость исполкомовских работников.

— В прошлом месяце, когда сосед сказал, что будет выезжать, я собрал бумаги и пошел в исполком, — поведал Мишка. — Меня принял инспектор Худяков, доброжелательный и интеллигентный человек. Он буквально перерыл все инструкции, чтобы обосновать наше право на ту комнату, но…

— Доброжелательный? — переспросила Птичка.

— Безусловно. Однако…

— Он очень страдал, отказывая тебе? — проникновенно поинтересовалась Птичка.

— Напрасно иронизируешь. Он твердо обещал, что в будущем…

— …к двухтысячному году, — тихо продолжила Птичка.

— Он сказал, что много раньше, может быть, через три-четыре года.

— Проводил до двери, пожал руку? — не унималась Птичка.

— Да, — удивился Мишка.

— Картина ясна, — подытожила Птичка. — Гриша, этого человека к исполкому нельзя подпускать на пушечный выстрел. Звони Васе и Косте.

Вася принимал американских миллионеров, Костя выехал провести работу среди хулиганов, и военный совет мы проводили втроем, вернее, вдвоем — Мишку я предупредил, чтобы он сидел тихо, как мышь, и не раскрывал рта.

— Ключевая фигура — Вешняков, зампред по жилью, — припомнила Птичка. — С его женой я знакома, лечила их сына от аллергии.

— Лучше бы сына Курганова, нынешнего зама, — проворчал я, — Вешняков с полгода назад вылетел со строгачом.

— Курганов? — нарушив мой запрет, обрадовался Мишка. — Я четыре года учил его дочь, Нину Курганову! Но… Но… — Мишка замялся. — Шесть орфографических ошибок и восемь синтаксических… Я вывел ей в аттестате тройку.

-

— Да-а, твои шансы резко повышаются, — похвалила Птичка. — Можно сказать, благодетель, лучший друг Курганова.

— Заткнись, дружок, — ласково посоветовал я. — Свой бесценный вклад в это дело ты уже внес. А ну-ка, еще попробую.

Костю удалось отловить минут через двадцать. Мой доклад о Мишкином деле он перебивал постоянными своими взвизгиваниями, что весьма мне не понравилось, поскольку на сей раз он имел на них полное право. Конечно, он может снять трубку и позвонить Валерию Ивановичу хоть сейчас, но для Мишки последствия этого звонка могут быть плачевными, так как от фамилии Варюшкин товарищ Курганов звереет, а почему — разговор не телефонный. Он, Костя, может лишь намекнуть, что без всяких просьб со стороны упомянутого товарища дважды устраивал ему вызов в тот дом, куда мы ездили за Елочкой, и если я такой кретин, что буду настаивать на его, Костином, вмешательстве, то пусть Птичка раздобудет мне импортные лекарства от слабоумия. Еще парочку раз взвизгнув, Костя передал всей компании плампривет и до вечера распрощался.

Обсудив все возможные варианты, мы пришли к выводу, что времени терять нельзя и делом придется заняться мне. Пока я готовил к походу термос с чаем и бутерброды, снова позвонила Лиза: дом бурлит, на комнату уже десятка два претендентов, и лучше поберечь нервы, все равно ничего не выйдет.

— Выпей валерьянки и прогуляй внука на свежем воздухе, — посоветовала Птичка. — Гриша, освобождайся от почты и за меня не беспокойся, скоро придет Наташа. Благословляю!

Наш райисполком находится на окраине парка Дружбы, знаменитого тем, что Никита Сергеич Хрущев посадил там дерево. Ну не то, чтобы сам взял и посадил, но символически полил водичкой и, говорят, сыпанул две-три лопаты земли. Лично я этого факта не наблюдал, так как вокруг стояли здоровые ребята в почти одинаковых костюмах и никого из населения близко не подпускали, но зато своими ушами слышал, как наши химкинские девчата критикнули Никиту за придуманный им налог на холостяков мужского и женского пола. Частушка была такая:

• Предыдущая
• 36/48
• Следующая