Новые приключения в Стране Литературных Героев - Рассадин Станислав Борисович - Страница 61
- Предыдущая
- 61/71
- Следующая
Профессор. Не мешай ему, Гена!
Манилов. Да-с, пофилософствовать... Углубиться... Я всенепременно усею весь Петергоф и его окрестности уединенными увеселительными павильонами, голландскими этакими мельницами, швейцарскими этакими шале, китайскими киосками, русскими избами, итальянскими виллами, греческими храмами, чтобы, вообразите, утренний чай пить на мельнице, обедать в избе, а вечерний чай пить в храме!
Гена. И это все, что вы нафантазировали?
Манилов. Отнюдь! Это только начало! Представьте себе: в Царском Селе или в Петергофе вы видите пред собою этакий большой запряженный фургон, нагруженный кипящим самоваром и корзинами с посудою и булками. Дан сигнал – и фургон мчится во весь опор к павильону, назначенному для встречи. Ездовые с развевающимися на ветру черными плюмажами скачут туда, скачут сюда, дабы предупредить великих князей и великих княгинь, что ее величество императрица будет кушать кофе в «Храме уединенного размышления», или на мельнице, или в хижине, или в русской избе – словом, в одном из тысячи причудливых павильонов, который создал для нее ее любезный супруг... То есть я!
Манилова. Ах! Как это мило!
Гена. Да-а... Стоило ради этого себя царем воображать!
Манилов(распалясь). И сверх того! Я возведу в Петергофе бельведер!
Гена. Опять бельведер? Еще один? И тоже такой, чтобы с него Москва видна была?
Манилов. Да-с! Такой точно! Только на сей раз с него можно будет видеть Петербург! И пить чай на открытом воздухе!
Гена. Нет, Архип Архипыч, вы как хотите, а мне это уже поднадоело!
Профессор. Как тебе угодно. Давай откланяемся.
И Манилов с его – оказывается, такими однообразными – бреднями остается где-то вдали.
Гена. Что это с ним случилось? Такой вроде был фантазер – и вдруг завел одно и то же!
Профессор. А он ничего другого и не мог завести, потому что сама историческая действительность ограничила полет его фантазии. Как говорится, снизила ее потолок. Да, именно действительность, хоть ты и уверял меня, будто Манилов всего лишь забавная фигура, ничуть не зависящая от того, в какое время она возникла. Больше того! Во всем, что он сейчас наговорил, вообразив себя могущественным владыкой, вообще нет фантазии. Ни капельки! Удивлен? А между тем весь его последний монолог – это самое что ни на есть точное, даже документальное описание того, как устроил свои владения царь Николай Первый. Это у него был типично маниловский вкус, у него было пристрастие ко всем этим «Храмам уединенного размышления», беседкам, хижинам, бельведерам...
Гена. И к бельведерам тоже?
Профессор. Конечно! Манилов только мечтал построить пышный бельведер, то есть такую возвышенную беседку или башенку, чтобы можно было за чаепитием любоваться видом далекой столицы. А Николай это его желание исполнил, только и всего. Возвел для себя такой – или, как сказал бы Манилов, этакий – бельведер... Да разве только в совпадениях дело? Надо тебе сказать, что вообще эта мода на сентиментальность, на показное кокетство дружескими чувствами, на хвастовство своими семейными добродетелями, то есть на все то, что мы обычно связываем с именем гоголевского Манилова, насаждалось именно Николаем Первым.
Гена. Вы что хотите сказать? Что Манилов – это вроде бы намек на самого царя?
Профессор. Видишь ли... По правде говоря, есть соблазн подумать именно так. Например, находили, что внешность Манилова несколько напоминает внешность императора. Или... Скажи, ты помнишь, как звали маниловских сыновей?
Гена. Как-то по-гречески... А, вспомнил! Фемистоклюс и этот... Алкид!
Профессор. А сыновей Николая Первого звали Константин и Михаил. Тебе это ничего не говорит?
Гена. Честно говоря, нет.
Профессор. Тогда объясню. Эти имена даны совсем неспроста. Дело в том, что у русского двора был большой интерес... ну, не к Греции самой по себе, а к бывшей Византийской империи, куда прежде входила и Греция. Цари давно мечтали восстановить эту империю и посадить на ее трон своих детей. Вот почему и появились эти имена: Константин, потому что так звали самого первого и самого последнего императоров Византии, и Михаил, потому что пророчества предсказывали, будто в свое время появится византийский император с таким именем.
Гена. Ну, Архип Архипыч! Если уж и это совпадает, значит, точно Гоголь в Манилове царя изобразил!
Профессор. Нет, Гена. Понимаю, тебе очень хочется, чтобы так все и было, но дело обстоит не столь просто. И сходство тут гораздо шире, чем сходство двух людей. Шире и глубже. Возьмем уже не самого царя, а, скажем, двух его приближенных. Двух едва ли не самых страшных и жестоких людей, двух жандармов, Бенкендорфа и Дубельта. Заметь, какими чертами они больше всего любили хвастаться и кокетничать. Дубельт называл своего начальника Бенкендорфа не иначе как «человеком ангельской доброты». А когда тот уезжал за границу, Дубельт прямо-таки рыдал и говорил своей жене: «Ты знаешь, душенька, как я люблю моего графа, и бог видит, что за каждый год его жизни я отдал бы год своей...»
Гена. Как Манилов про Чичикова!
Профессор. А я тебе что говорю? И притом все это действительно было показным – тоже, между прочим, по-маниловски. Ты, надеюсь, помнишь, что от ангельской доброты Манилова, разумеется, гоголевского, настоящего, его крестьянам отнюдь не легче жить. Деревня бедна, порядка нету, приказчик что хочет, то и делает... Так вот, точно так же и Бенкендорф изо всех сил старался казаться сентиментальным добряком, но многие ли ему верили? Даже из близких к нему людей? Один мемуарист той эпохи писал: «Зная графа, мы хорошо знали всю бесполезность приемов его. Он слушал ласково просителя, ничего не понимая...»
Гена. Как Манилов своего приказчика!
Профессор. Совершенно точно! Так что... если уж и искать прототипов Манилова, то по всей николаевской империи. Их там было великое множество. И именно в этом, если хочешь, те самые социальные корни гоголевского образа.
Гена. Да, это вы интересно все объяснили. А я-то думал...
Профессор. Что ты думал, мне известно. Но вот похвалы твоей принять не могу. Потому что на сей раз я всего лишь старался изложить тебе мысли одного замечательного ученого, академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Видишь эту книгу? «Литература – реальность – литература» – так она называется. А одна из ее глав озаглавлена... на-ка, взгляни!
Гена. «Социальные корни типа Манилова»? Вот здорово! Архип Архипыч, дадите почитать?
Профессор. С превеликой охотой. Но пока погоди, я хочу тебе кое-что процитировать. «Гоголь, – пишет академик Лихачев, – боялся, конечно, прямо указать на ту среду, для которой маниловщина была наиболее характерна и которой подражал Манилов. И тут следует сказать: маниловщина больше самого Манилова. Маниловщина, если ее рассматривать не только как общечеловеческое явление, а как явление определенной эпохи и определенной среды, была в высшей степени свойственна высшему чиновничье-бюрократическому слою России. Провинциальный помещик Манилов подражал «первому помещику России» – Николаю Первому и его окружению». Короче говоря, заключает автор книги, «Гоголь указывал на эпигонов, имея в виду и «самого» и «самих».
Гена. «Самого» – это значит царя?
Профессор. Конечно.
Гена. Да... Это Гоголю здорово повезло, что Николай не догадался.
Профессор. Пожалуй! Но догадались «сами». По крайней мере многие из них. Не зря же по выходе «Мертвых душ» раздавались злобные голоса о клевете на Россию. Корни-то, выходит, – и именно те самые, о которых ты собрался писать сочинение, – глубоко вошли и далеко протянулись...
- Предыдущая
- 61/71
- Следующая
