Корабль Роботов. Ветви Большого Дома. Солнечный Ветер (сборник) - Пухов Михаил Георгиевич - Страница 25

И не было на моей памяти ни одного члена Дома, кроме работавших за пределами Кругов Обитания, кто бы не участвовал посильно в наших сельских хлопотах. Тетя Велта, например, обожала печь домашний хлеб. Злые языки даже говорили, что это у нее получается намного лучше, чем основное дело — расчеты устройств внепространственной связи… Тетя Велта собрала в своей семейной ветви настоящую крестьянскую печь: сложную, как целое здание, беленую, с плитой о трех конфорках. Я часто прибегал к тете, садился на корточки и смотрел, как она вымазанными мукой до локтей руками месит тесто; как пламя постепенно охватывает еловые дрова и начинает грозно гудеть, выхлестывая из устья… Мне было позволено выгребать угли и заливать их водой. Как славно шипели они и окутывались белым паром!.. Лопата, на которой сажали каравай в печь, по древнему обычаю была выстлана кленовыми листьями. Тетя мокрыми ладонями оглаживала буханку, пальцами прокладывала по бокам ее бороздки и даже, в подражание латышским крестьянам, чертила сверху крест. На готовый хлеб сходились все, кто был к этому времени в Доме: когда Велта выносила теплые золотистые караваи, народ обедал исключительно в круглом зале комля, рядом с покоями бабушки Аустры… Тетя Ланаки, хотя она вовсе не латышка, а познакомилась с дядей Янисом в своей родной амазонской сельве, в перерывах между цирковыми гастролями научилась готовить соленья: благодаря ей наши кладовые зимой набиты бочонками с упругой квашеной капустой, помидорами, яблоками, черемшой… Дядя Иоргис оставлял свои геотермальные воды, по которым он плавал в недрах на маленьком сверхпрочном суденышке, и появлялся в Доме затем, чтобы дни и ночи просиживать над восстановлением старинного ткацкого стана. Сперва модели у него получались громоздкие и недолговечные: дяди — Иоргисов поисковый компьютер устроен был так, что модель, не отвечавшая своему назначению, сама распадалась в прах, хотя из крепкого дерева была сработана… Потом однажды дядя зазвал нас, младших детей, в свою ветвь и Показал, к нашему ликованию, большущее мотовило, с визгом и стуком наматывающее на себя пряжу с двух барабанов. Домочадцы дружно включились и в это дело: скоро у нас начали получаться высокого качества холсты и в шесть, и в восемь нитей, гладкие, полосатые, клетчатые! Дальше — больше: мы перестали заказывать через Всеобщий Распределитель новые полотенца, одеяла, простыни, а там и рубахи…

В региональном учебном городе, кроме своих же сородичей, я не встретил никого, кто происходил бы из Большого Дома. Наверное, во всем мире еще немного было таких Домов. Преобладали ребята, в самом городе и жившие, — родители изредка их навещали, — из всякого рода воспитательных сообществ (коммун, боттег, ашрамов) и, конечно, из традиционных парных семей. Я запросил Великого Помощника, и он подтвердил мне, что и в нашем регионе, и во всех Кругах большинство детей воспитывается у отца с матерыю или у одного из них…

Меня, моих братьев и сестер, двоюродных и троюродных, племянников и племянниц как — то сразу стали выделять среди прочих. Говорили, что у нас особенный характер — терпеливый, ровный, покладистый… «Ну, еще бы! — сказал мне однажды Арам Шахбазян, грубоватый парень, родившийся в десантном лагере на одной из новооткрытых планет. — Еще бы! Станешь тут терпеливым, если вокруг тебя вечно толчется триста человек народу, и все — старшие, и все командуют, и ни днем, ни ночью не побудешь наедине с собой!» Я, конечно, ринулся возражать: дескать, никто не командует, и побыть в одиночестве — всегда пожалуйста, тем более что кругом луга нетронутые и лес до самого моря; а множество родных людей, готовых в любую минуту прийти на помощь, не только не угнетает, но, напротив, несет душе покой и гармонию… Арам презрительно пожал плечами: «Чудаки! По — моему, с каменного века молодые люди только и смотрели, как бы удрать от стариков и зажить своим домом. Одни вы гребете против течения. Сектанты какие — то!..»

Ну, тут я ему и выдал. Говорил, понятно, со слов бабушки Аустры, но с такой горячей верой, что каждая мысль как бы становилась моей… Может быть, именно тогда, когда пара молодых супругов впервые ушла из родового жилища и построила собственную хижину, человечество сделало первый шаг к термоядерным мегатоннам, к тому рубежу самоубийства, который оно едва проскочило три столетия назад. Сильно сказано? Ничуть! Лишь с появлением парной семьи расцвело подлинное себялюбие, пусть и окрашенное благородными топами супружества, материнства!.. Забота о брачном партнере и своих детях стала для многих изнанкой безразличия к остальным соплеменникам. От семейных кубышек пошло накопительство, приведшее к имущественному неравенству, угнетению, тирании всех видов, к воровству «детишкам на молочишко», к грабежам и войнам.

Неумеренное чадолюбие правителей возводило на троны психопатов и садистов; даже в простых семьях нередко вырастали маленькие деспоты, нравственные уроды, не обученные ни любви, ни труду, ни ответственности за свои поступки. Концентрация всех добрых чувств на членах семьи приводила к жутким перекосам сознания; так, рабочий, собиравший в цехе водородную боеголовку, думал лишь о прокормлении семейства и радовался высокой плате… Воскрешение семьи — рода, Большой Дом — это попытка утвердить в потомках доброту и деятельную любовь к ближним. У нас младший всегда знает, что старший и защитит, и научит; труд разложен на всех, капризных малолетних божков нет и в помине, даже годовалая девочка сама кормит кур, убирает свою постельку; для решения важных вопросов собираются мудрейшие, а надо всем этим царит… нет, не авторитет, не ум — великое сердце бабушки Аустры. Во всяком случае, за сотню без малого лет ни одна ветвь не отломилась от посаженного бабушкой ствола… «Домострой!» — фыркнул Арам. Я не спорил. Бабушка Аустра не одобряла споров, считая, что никакая логическая победа не искупает обиды, неизбежно наносимой побежденному.

… Ах, бабушка, была ты, как всегда, права! И самые головоломные события моей тихой домостроевской жизни начались именно со спора.

Накануне большого весеннего праздника, в середине апреля, коллегия учебного города, как обычно, устроила костюмированный бал. Ранее, будучи крайне юным, я на подобные торжества являлся то шахматной фигурой, то поваренком — разносчиком крашеных и расписных яиц, то королевским пажом. Теперь же, в канун семнадцатилетия, решил обрядиться в полный, исторически верный костюм российского дворянина времен Алексея Михайловича. Не желая пользоваться услугами машин, я двое суток просидел над книгами, пока составил грамотный заказ для Распределителя. Зато уж и раздувался от гордости, прохаживаясь по залу в синей чуге[11] с трехцветным намотанным поясом, в красных штанах, заправленных в желтые сапоги с загнутыми носами, надев набекрень отороченную соболем шапку, прицепив саблю в осыпанных самоцветами ножнах да еще накинув на одно плечо клюквенный опашень[12] с белыми нашивками и рукавами, которые били по коленям. Танцевать в таком наряде было неловко, пот на мне выступил обильный, будто в сауне; только и оставалось, что, в соответствии с образом, прогуливаться, нарочито гремя подковами, ухарски подбочениваясь и кидая орлиные взгляды на девиц.

Так я и заметил ее — как раз в ту секунду, когда она брала стакан папайя — джуса у андроида, великолепно выполненного в виде арапа, носящего пудреный парик и парчовый камзол. «Арап» держал на серебряном под — носике второй такой же стакан; изнемогая от жажды, я схватил ледяной напиток… Получилось удачно, словно мы с ней решили заранее вместе выпить. (Позже я узнал, что это не было случайностью: Гита следила за мною с начала вечера и успела вызнать мое имя и происхождение.)

— За что пьем, сыне дворянский? — сказала она, удивительно верно поймав тон мгновения, и грациозно подняла стакан. — За весну?..

— Христос воскрес, — неловко сказал я, потому что от голоса ее меня бросило в доменный жар, и язык не слушался.