Я успею, ребята! - Ефремов Андрей Петрович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/26
• Следующая

Теперь уже все. Лучше бы мне с Юрой в милицию попасть. А Ленке что сказать? Ведь она же как будто знала все!

— Ну что ты расселся? — сказала Базылева. — Ведь ждет же он, ждет, что его выручать придут! Не стал бы он свой телефон давать, если бы не надеялся. Ну езжай к нему теперь, скажи: «Ты, Юра, не жди, на тебя папа сильно сердится». А потом с Иваницким пойдешь свою цветомузыку делать? Или что вы там ещё с Борисом придумаете?

Я говорю:

— Стой, Ленка. Ведь только Борис у нас и остался.

Борис Николаевич жил где-то рядом. Мы долго бегали по дворам, пока Ленка не узнала его дом.

Физик испугался, по-моему, когда мы с Ленкой к нему ввалились.

— Вы что, случилось что-нибудь?

Я начал рассказывать, а Борис Николаевич нас постепенно в комнату заталкивал. Мы уже на стульях сидим, а он говорит:

— Теперь ты, Кухтин, давай ещё раз, только подробно. И главное, номер этой «Победы» вспомнить попробуй.

Я, наверное, очень плохо говорил, а под конец кричать начал. Борис Николаевич говорит:

— Что же вы, мальчишки, наделали, а?

Тут Ленка и заревела. Он ее из комнаты успокаиваться увел, потом вернулся, сел передо мной.

— Учишь вас, учишь… Теперь все понял? Я это дело на себя беру. Хорошо, ты полномера вспомнил. И никаких движений. Базылеву домой проводить, и поделикатней с ней, рыцарь.

Мы стояли с Ленкой около парадной Бориса Николаевича и ждали. Мы ничего друг другу не говорили, просто ждали и все. Ленке, наверное, было холодно, она дергала плечами и хлюпала носом, как маленькая. Свет у физика все горел. Может быть, он звонил кому-нибудь, а может быть, одевался. Ленка вдруг перестала носом шмыгать.

— Надо такси, Витька. Надо быстро, Юра ждет. Ты беги, Витька, я Бориса задержу, а ты подъедешь.

Они на меня не обращали никакого внимания. Я махал рукой, кричал и подскакивал к самому краю панели, так что брызги в лицо попадали. Машины шарахались от меня как от ненормального.

Тогда я зажмурился и выскочил на середину дороги.

Водитель тряс меня за шиворот, а я твердил как заведенный:

— Все в порядке. Все. Все в порядке.

Он уже отпустил меня, а я, кажется, так и бубнил эту ерунду. Шофер повернул меня к себе.

— Случилось что, ну?

— Порядок, — сказал я, — теперь точно — порядок.

Утром Ленка не пришла в школу. Мы с Ваньчиком бегали звонить ей, но к телефону никто не подходил.

— Слушай, — сказал Ваньчик, — ты Юре позвони. Подумаешь, отец ругаться будет, зато, может, скажет чего-нибудь.

Я так заорал, что Ваньчик от будки шарахнулся.

— Извини, старик, — сказал Юра, — сразу звонок не услышал, у меня тут пылесос.

— Ленка, — ору, — не знаешь где? В школе нет, дома к телефону не подходят. Безобразие сплошное!

— Витек, я ведь только утром вернулся. Пока ваш физик приехал, пока Психа привезли, пока меня допрашивали. В общем, я ее попросил маму из больницы встретить. Выписывается она. А мне к их приходу ещё убраться надо. Вечером заходи, договорились?

Мы неслись по мелким лужам.

— Витька! — орал Ваньчик. — Витюха! — Он задирал руку и показывал на свои часы. — Опаздываем!

— Врешь! — Я уворачивался от брызг, догонял его. — Врешь! Успеем!

Рассказы

Тогда ещё никому не приходило в голову называть фронтовиков ветеранами. Может быть, потому, что они были сильными молодыми мужчинами, а может быть, потому, что их было очень много. Не называть же ветеранами всех подряд.

А в городе уже не было развалин и на месте холодных коробок разбитых домов уже строилось новое жилье, но кое-где в ленинградских квартирах ещё хранились блокадные коптилки, и по вечерам светилась у входа в наш подвал надпись: «Бомбоубежище». Уже молочницы с раннего утра трезвонили у дверей коммунальных квартир, и мирным, довоенным житьем пахло густое молоко, но в те же дворы приходили за ними инвалиды с трофейными аккордеонами и играли, посматривая вверх, а мы кидали из окон мелочь, завернутую в бумажки.

А потом мы выросли и все это ушло вместе с нашим детством. Вместо поленниц из почерневших осиновых и березовых плах в знакомых дворах стоят блестящие автомобили с выпуклыми боками, и разноцветные булыжники закрыты серым асфальтом.

И все-таки, если попытаться представить себе, что за этими воротами, обглоданными неторопливой ржавчиной, тот самый булыжный прямоугольник двора… Представить себе это и войти…

Мы жили тогда на Петроградской стороне. Узкий двор был стиснут облезлыми спинами четырех домов, и небогатый дворовый пейзаж подробно повторялся в разнокалиберных окнах. Этих окон было так много, что даже самый слабый удар по раздутому до бесформенности мячу кончался могучим скандалом, и в очередном окне появлялась фанерная заплатка.

На улице было спокойней. Машины мимо нашего двора ходили редко, и мы носились по мостовой, как хотели. Правда, был и во дворе один интересный тупичок. За узкой дверью в пахучем полумраке стоял наш конь. То есть он, конечно, был не наш, а домоуправления и дворника Гоши, но ведь в нашем же дворе. Коня звали Красавчик, и он аккуратно брал с ладоней принесенные из дому краюшки.

Дверь в конюшню не запиралась, и, если бы в городе завелись конокрады, они мигом бы увели покладистого Красавчика. Когда про это говорили Гоше, он призадумывался, двигал туда-сюда кепку и отвечал: «Не-е, животная умная, фронтовая. И меня не подведет, и себя в обиду не даст».

А Красавчик и в самом деле был боевой лошадью. Пока бои шли у Ленинграда, он возил снаряды где-то около поселка Ошта. На эту работу брали самых смирных лошадей и некурящих стариков. Для службы в армии Гоша и вправду был староват, но так как грузы они с Красавчиком возили военные, то и двигались вслед за войсками, пока не оказались в Ленинграде. В Ленинграде Гоша с Красавчиком прижились. После войны Гоше выдали белый передник и дворницкую бляху, а Красавчику досталась отдельная конюшня с электрическим освещёнием.

И все-таки не могли мы, мальчишки, согласиться с тем, что наш Красавчик — фронтовой конь. Он, конечно, был лучшей лошадью на Петроградской, но разве такими были тонконогие с дикими глазами кавалерийские кони, которых в те годы ещё можно было видеть на улицах. Да что там говорить! Никто даже не слышал, как он ржет. Красавчик только кряхтел по-стариковски, когда ему на телегу доставалось слишком много груза. Вернее, они кряхтели вдвоем, потому что Гоша всегда помогал Красавчику — напирал на телегу сзади.

«Тоже мне фронтовой конь! — говорил Серега Покатихин. — Разве фронтовой конь будет хлеб у чужих брать? Ты, Гоша, скажи, будет, а?»

Терпеливый Гоша не только не прогонял нас из конюшни, он даже не обижался, что мы говорили ему «ты».

«Конь не собака, — отвечал он спокойно. — Чего ему людей на своих-чужих делить? Однако, животная фронтовая, с понятием».

Фронтовая животная кивала и уписывала наши горбушки.

Теперь уже трудно вспомнить, но, наверное, это Покатихин придумал устроить верховую езду. Он посмотрел фильм «Застава в горах» и решил готовиться к пограничной службе. Конечно, Красавчик не тянул на пограничную лошадь, но выбора не было.

Каждый день после обеда Гоша на часок уходил к каким-то своим приятелям и Красавчик оставался без хозяйского надзора.

Мы зашли в конюшню, и Серега показал Красавчику буханку. Красавчик затопал и зашевелил ноздрями. Покатихин положил буханку на скамейку, взял лошадь за морду двумя руками и потянул к выходу.

— Уздечку надень, — сказали из-за раскрытой двери. Серега взял уздечку и кое-как запутал ремнями безропотного Красавчика.

• Предыдущая
• 18/26
• Следующая