Катастрофы сознания - Ревяко Татьяна Ивановна - Страница 11

«На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, а нынешние как-то проскочили…», — до сих пор поет Высоцкий. У Сарапулова никто никогда не брал интервью. Его не показывали по телевидению. Интервью, как и тридцать лет назад, берут у других. По телевидению показывают тех же самых. Постаревших, но тех же.

— Нас побили втемную, — подводит черту друг Володи, пермский писатель Юрий Власенко. — Нас, которым сейчас от тридцати до сорока. Имен нет. Побивших нас мы не узнали. Побитых не узнали тоже. И не узнают. Наше поколение выпало. На смену пришли двадцатилетние. Нынче они с шестидесятилетними на одной сцене.

— Чем отличаемся мы от писателей-шестидесятников? — размышляет поэтесса Марина Кудимова. — Они боятся за пространство, мы — за время. У них — «новодевичий комплекс»: заполнить собою все площади, не важно, плохо это или хорошо. А посему у них есть пространство, а у нас… У нас теперь и времени нет, потому что из него исчезает поэзия. Художник погибает из-за отсутствия любви. Он не хочет общаться с миром, который его не любит…

… Раньше я и слова такого не знал: суицид. А сейчас его цепкие отростки — в каждой клеточке бытия. Не только российского, а и мирового. Но в особенности российского. Конечно, художники — нервы нации. Конечно, в силу того, что художники — нервы, они неотвратимо должны проявить слабость. Слабость — с позиции обыденного сознания. К сожалению, это было всегда и во все времена. Из отечественной истории примеры можно черпать горстями. Но то, что сегодня — друг за другом, кто от рака, кто от запоя, кто посредством хрестоматийной веревки, уходят прозаики и поэты, по преимуществу, мои сверстники, — ошарашивает, подавляет, заставляет задуматься о том, о чем говорили Марина Кудимова и Юрий Власенко.

Писатель уходит еще и потому, что он не прочитан. А если он обречен быть непрочитанным, подкатывает сомнение: писать или не писать?

Ну, допустим, писать он перестанет. Кто это заметит? Неужто общество? Это к лучшему или к худшему? К худшему — для писателя, поскольку немота — форма его пожизненного самоубийства. Но есть еще зеркало национального космоса. И когда оно не отпотевает от дыханий своих художников, то вскоре становится кривым, дает трещину.

Зуб оттого и болит, что нерв чувствует кариес. Если нерв умерщвляется, зуб не болит. Он разрушается тихо. Нет сигнализатора боли. Очевидно, понимая это, примерно за месяц до своего отчаянного прыжка Володя Сарапулов написал: «А хоть что вы со мной делайте, хоть сразу убейте, хоть погодя немного, но я все равно буду жить вас дольше: я уже создал с десяток настоящих произведений. Вот так-то, ребята! Приступайте! Мочите!»

… Поэты выбрасываются с балконов, как на берег выбрасываются киты.

Похоронили Володю у кладбищенской ограды, за которой начинается территория психушки.

(Юрий БЕЛИКОВ. Комсомольская правда. 1995 г., 25 июня)

В Индии широко распространено самосожжение женщин. Но виною здесь выступает религиозно-этническая традиция, которая повелевает жене после смерти мужа совершить сати (сутти), что в переводе с санскрита означает «преданная жена» — сожжение на кремационном костре мужа. Упоминание об этом обряде есть еще в священной книге жрецов арийских племен Ригведе. Это значит, что обычаю как минимум 3 тысячи лет. Традиция сохранилась в Индии и до наших дней. Лишь за февраль 1986 г. в Бомбее зарегистрировано 50 случаев сати, в Мадрасе — 147, в Индоре — 144, в Хайдарабаде — 80. Из-за этого обычая процент самоубийств женщин в Индии в несколько раз выше, чем у мужчин.

«Когда-то сати считалось своего рода привилегией избранных, — пишет И. Караванов, который подробно изучил этот вопрос. — Его совершали лишь вдовы правителей и военачальников. В гигантском погребальном костре махараджи Виджаянагара одновременно нашли смерть три тысячи его жен и наложниц. С телом последнего раджи Танджора сгорели две его жены. Их обугленные кости были измельчены в порошок, смешаны с вареным рисом и съедены 12 жрецами одного их храмов во искупление грехов умерших.

Постепенно самосожжения распространились на представителей высших каст и начали означать не только выражение преданной любви и супружеского долга, но и верность своему господину после смерти».

Русский князь А. Д. Салтыков, который путешествовал по Индии в XIX в., в одном из писем писал: «Мадрасский губернатор, лорд Элфинстон, показывал мне однажды на морском берегу место, предназначенное для сжигания трупов. На костер бедняков идет коровий помет, на костер богатых — сандаловое дерево. Говорят, когда ветер дует с моря, от погребального костра доносится запах жареных бараньих котлет, точно с кухни. Хорошо еще, если бы жгли только мертвых, а то здесь поджаривают иногда и живых. Мать моего нового знакомца — Пудукотского раджи — очень умная и очень добрая женщина, любит своих детей без памяти, а когда умер ее муж, непременно хотела взойти на костер; насилу отговорили ее от этого намерения именем детей.

Но после смерти Танджорского раджи дело обошлось не так просто: его жена сожглась с удивительным хладнокровием. Еле уговорили ее, чтобы она не всходила на костер, где лежал труп ее мужа, и предпочла смерть на большом огне. Она согласилась и бросилась в яму с пылающим хворостом, где испепелилась в одно мгновение.

Перед смертью она простилась с домашними и министрами, которым поручила своих детей».

Были случаи, когда на погребальный костер покойника всходила целая толпа живых. Так, в 1833 г. вместе с телом раджи Идара были сожжены его семь жен, две наложницы, четыре служанки и слуга.

Англичане, колонизовавшие Индию, запретили сати еще в 1829 г., однако и в наше время дань варварскому обычаю ежегодно платят несколько тысяч индийских вдов. Существует только один шанс избежать сати, не нарушая обычая, — выйти замуж за брата покойного мужа. Но это удается только единицам.

В 1987 г. в Индии установлена уголовная ответственность за подстрекательство к сати и даже за его совершение (если, конечно, женщине удается остаться живой), но количество жертв не уменьшается.

Обряд кремации покойника и сожжения вдовы на его погребальном костре сохранился в Индии и поныне. Сожжение одновременно с мужем называется саха-ма-рана (совместная смерть). Одиночное сожжение называется ану-марана. Если в день, когда назначена кремация мужа, у вдовы месячные, то ее сати откладывается.

Совершив обряд омовения, облачившись в лучшие одежды, вдова с распущенными волосами следует на берег реки или озера — традиционное место совершения сати. При этом она окружена родственниками, которые, образовав вокруг женщины круг, идут рядом. Исследователь этого обряда И. Караванов пишет, что, «согласно традиции, каждый, кто встретит на своем пути траурную процессию, должен присоединиться к ней.

Носилки с покойным устанавливают на погребальном костре, устроенном наподобие ложа. Поверх него набрасывается покрывало, расшитое ритуальным узором.

У костра вдова снимает все украшения и раздает их близким. А те угощают ее засахаренными фруктами и передают устные сообщения для усопших родственников. Женщину трижды обводят вокруг умершего, поддерживая ее под руки. В последний момент силы часто оставляют вдову, и она беспомощно повисает на руках сопровождающих. Жрец быстро произносит траурные мантры и окропляет ее водой из Ганга (вода Ганга считается у индусов священной — авт.). Вдове помогают подняться на костер. Она садится с левой стороны от мужа и кладет его голову себе на колени.

Кто-нибудь из родственников поджигает поленья… Чтобы женщина не выбросилась из костра, ее ноги приковывают к тяжелым плахам железными цепями. Раньше бывало, что брахман дубинкой оглушал обезумевшую от боли женщину, если она выскакивала из костра. Чтобы притупить боль, вдовы перед самосожжением часто принимают особый наркотический напиток».