Вечный бой - Семенов-Спасский Леонид Григорьевич - Страница 44

— Итак, двенадцать дней, — констатировала Ермольева, просматривая протоколы экспериментов. — Нами найдена нужная плесень, определены оптимальные сроки ее выращивания. Теперь необходимо очистить пенициллин, накапливающийся в питательной среде, от посторонних примесей. По-моему, бульон следует пропустить через фильтр Зейтца.

— Ну что ж, попробуем, — поддержала ее Белезина.

Плесень выращивалась в больших плоских сосудах — матрицах. На двенадцатый день матрицы вынимались из термостата. Жидкость из них аккуратно сливалась и профильтровывалась. Фильтрат испытывался в чашках Петри. Одна его капля останавливала рост микробных колоний. Но до клинических испытаний вещества, полученного в лаборатории, было еще очень далеко. Никто не знал, как поведет себя пенициллин-крустозин в живом организме. Сохранит ли свои бактерицидные свойства, так прекрасно проявленные на агар-агаре? Не окажется ли токсичным для живой ткани?

Заканчивался 1942 год — самый трудный год войны.

В подвальной лаборатории пенициллин испытывался на токсичность. Подопытным животным препарат вводился ежедневно. Сначала белым мышам, потом кроликам и морским свинкам. Испытания на токсичность продолжались восемьдесят дней. Пенициллин был безвреден. Ни одно из подопытных животных, получивших колоссальную дозу препарата, не погибло. Всякие случайности в столь длительном эксперименте исключались.

Попутно была найдена и новая среда, на которой хорошо росла плесень. Грибку Penicillium crustosum пришлась по вкусу глюкоза. Нужен был сахар, распределяющийся по продовольственным карточкам.

В Наркомате здравоохранения, куда обратилась Ермольева, недоумевали:

— Сахар для плесени? И это сейчас, когда каждая крупица его на особом учете? Сахар необходим раненым и детям, гибнущим от дистрофии. Вы хоть понимаете, что просите?..

— Я все понимаю... И прошу не для себя и даже не для малолетних детей своих сотрудников.

И ей все-таки удалось раздобыть мешок сахара — целых пятьдесят килограммов! Неслыханное богатство по тем временам!

Незаметно пришла весна. Вести с фронтов радовали. Выстоял Сталинград. Освобожден Кавказ. Красная Армия широко наступает.

В лаборатории продолжали испытывать пенициллин. Мышей заражали культурой стафилококка, и все они в течение сорока восьми часов погибали от сепсиса. В следующем опыте зараженным животным вводился пенициллин — и ни одна мышь не погибла. Один опыт следовал за другим — пенициллин творил чудеса.

Опыты перенесли на морских свинок. Зверькам вводили смертельные дозы возбудителя газовой гангрены. И снова удача!

В кабинете Ермольевой все чаще заводился старый патефон, и по всему подвалу плыла магическая мелодия «Сентиментального вальса». Музыка ненадолго возвращала женщин в те счастливые довоенные времена, где не было ни смертей, ни бомбежек, ни голода, ни изнуряющей восемнадцатичасовой работы в сутки, ни «похоронок» с фронта. И еще — музыка порождала надежду на скорую победу...

В Москву неслышно вступило лето и беспечно зашумело зеленой листвой, и — словно не было в мире войны! Иногда по ночам в черном небе над городом грохотал гром, но москвичам он казался то недалекой артиллерийской канонадой, то отзвуком жесточайшей битвы, докатившимся с объятой пламенем и свинцом Курской дуги.

В подвальной лаборатории ампулы с желтой жидкостью осторожно перекладывались ватой и упаковывались в картонные коробки с надписью: «Пенициллин-крустозин ВИЭМ». Никто из советских врачей еще не слышал о препарате с таким названием. Пенициллину-крустозину предстояли последние и самые серьезные испытания — клинические. Результаты, полученные при экспериментах над животными, обнадеживали, но отнюдь не рождали чувства уверенности: успех в лаборатории никогда не гарантирует успеха в клинике.

Препарат испытывался в госпитале № 5004 — так во время войны называлась Яузская городская больница, превращенная в тыловой госпиталь для тяжелораненых.

В одном из хирургических отделений госпиталя врачом-ординатором работала Анна Яковлевна Маршак. Врачебный путь доктора Маршак только-только начинался. Собственно, вся ее жизнь только начиналась, ибо было ей в то время всего лишь чуть более двадцати лет. Случилось так, что молодому врачу довелось первой испытать пенициллин-крустозин. Испытания эти не были запланированы заранее. То была попытка отчаяния, почти без веры в удачу. В угловой палате, у окна, огражденный от других раненых больничной ширмой, погибал от сепсиса девятнадцатилетний пехотный лейтенант. Ни три операции, ни многократные переливания крови, ни внутривенные введения сульфаниламидов — лучших лекарственных препаратов времен войны — не могли спасти его от смерти, и это хорошо понимал лечащий врач. Не вызывал сомнения и грозный диагноз: из крови лейтенанта высеялся стрептококк. Говорят, врачи привыкают к смертям, как к повседневности. Говорят, смерть — рабочий момент их профессии, и только. Эти рассуждения всегда казались мне и циничными, и ложными. В битве за жизнь человека никогда нет права на отступление. Сражение за жизнь продолжается, даже когда не остается никаких надежд. Так было всегда, так есть, так будет. А если врач смирился со смертью, он уже не врач...

Погруженный в забытье, свистящим шепотом умирающий звал какую-то Лиду, Кем была она ему? Утром 20 июля 1943 года доктор Маршак ввела раненому ампулу пенициллина. Через четыре часа—вторую. К вечеру температура у лейтенанта упала до тридцати восьми градусов. Он перестал бредить. Когда на другой день в окно палаты заглянуло солнце, лейтенант пришел в себя.

Инъекции пенициллина не прекращались. Прошло четыре тревожных дня. Доктор Маршак не уходила из госпиталя. Не доверяя медицинским сестрам, она сама дежурила у койки раненого.

На пятый день лейтенанта осмотрел главный хирург госпиталя.

— Надеюсь, коллега, он будет жить. Произошло чудо, хотя чудес в медицине не должно быть, — заключил он и вернул Маршак историю болезни,

— Последние несколько дней раненый ничего, кроме витаминов и препарата профессора Ермольевой, не получал.

Пожилой врач недоверчиво пожевал губами и молча вышел из палаты.

На шестой день температура у лейтенанта нормализовалась. Его кровь была стерильной, как у здорового человека.

Пенициллин выиграл первое сражение...

— Но пенициллин ли? — скептически спросил главный хирург на утренней конференции, выслушав сообщение Маршак о лечении раненого новым препаратом. — А не защитные ли резервы молодого организма, еще непознанные современной наукой? — И продекламировал: — «Есть многое на небе, на земле, что и не снилось, Горацио, твоей учености». Одна удача — еще не удача, друзья мои.

В пенициллин поверили не сразу. Он испытывался только на обреченных больных, которым ничто уже не могло помочь, и почти всегда с неизменным успехом. Десятки наблюдений, сотни...

Плесень, найденная в сыром московском подвале, возвращала людям жизнь, и само слово «пенициллин» произносилось, как заветное слово «победа». Да он и в самом деле был победой — величайшей за всю историю медицины.

В лаборатории Ермольевой поиски продолжались. Теперь химики пытались выделить пенициллин в кристаллическом виде. Это позволило бы вводить его раненым в больших дозах и ускорить лечение.

И снова пришла осень.

В кабинете Ермольевой по четвергам собирались врачи госпиталя, испытывающие пенициллин. Доктор Маршак докладывала:

— Больной Шамаев получил осколочное ранение левой голени с повреждением костей. На четвертый день произведена ампутация бедра. Внутривенные вливания стрептоцида и других веществ результата не дали. Из крови мы высеяли стафилококк. В течение шести дней больного лечили пенициллином. При посеве кровь стерильна. Температура нормальная.

Ермольева улыбнулась, поправила прядь волос, выбившихся из-под колпачка.

— Продолжайте, Анечка.

— Второй больной — Гордеев. Он горел в танке. В госпиталь поступил с диагнозом: ожоги третьей степени, Ожоговая поверхность инфицировалась. Мы применили пенициллин. Через три дня состояние больного улучшилось, и сейчас оно расценивается нами как удовлетворительное.