Дочь палача и ведьмак - Пётч Оливер - Страница 6

• Предыдущая
• 6/105
• Следующая

Штехлин тихо засмеялась.

– Ах, Якоб, – возразила она. – Мальчишке всего тринадцать. У них что угодно на уме, но уж точно не уборка. Вспомни собственную юность. Что ты сам делал в тринадцать лет?

– На войну отправился, шведам кишки выпускал. У меня не было времени на безделье.

Затянулось неловкое молчание.

– Так или иначе, но внуков одних на улице оставлять не стоит, – добавила наконец Штехлин. – Возле пруда двое Бертхольдов ошивались, и я бы на твоем месте поостереглась немного.

Куизль опустил пестик в ступку и снова принялся за работу.

– Ты это о чем?

– О чем это я? – Знахарка снова тихо засмеялась. – Ты и сам отлично знаешь. С тех пор как ты пару недель назад поймал старшего Бертхольда на складе с мешками зерна, они поклялись отомстить кровью.

– Я просто сказал ему, что это не его зерно и чтобы он убрал от него руки.

– И для этого тебе понадобилось сломать ему два пальца?

Палач усмехнулся:

– Это чтобы запомнил, паршивец. Если бы я рассказал все совету, господа приговорили бы его к порке и колодкам. Я вообще-то таким образом собственного заработка лишился.

Штехлин вздохнула.

– Пусть так. В любом случае будь осторожен. Хотя бы ради детей. – Она серьезно взглянула на палача. – Я видела взгляды этих молодчиков, Якоб. Злобные, как глаза самого Люцифера.

– Черт бы их побрал!

Куизль с такой силой вдавил пестик в ступку, что даже внуки взглянули на него испуганно. Они знали дедушку и уяснили, что он мог гневаться. Сейчас он был особенно зол, и малыши сочли за лучшее притихнуть на какое-то время.

– Недоноски все эти Бертхольды! – прорычал Куизль. – Только потому, что их отец до самой смерти заседал пекарем в совете, они решили, что могут себе все позволить. А брат наш должен грязь с улиц вычищать и рот держать на замке! Но теперь с этим покончено! Если я снова поймаю ублюдка на складе, не то что два пальца, обе руки ему сломаю. А если они моих внуков тронут…

Он запнулся и сжал кулаки, так что хрустнули пальцы. А малыши все так же молча разглядывали дедушку.

– Если Бертхольды хоть пальцем тронут моих внуков, – продолжил палач уже тише, и голос его стал резким, как остро отточенный клинок, – то я им все кости колесом переломаю, животы вспорю и кишки вывешу с тюремной башни. Или не бывать мне Куизлем.

Когда он заметил, что малыши смотрят на него с испугом, лицо его тут же преобразилось, и рот растянулся в добродушной улыбке.

– Ну, засранцы, кто хочет поиграть с дедушкой в лошадок?

Симона разбудил хрип над самым его ухом. Он повернулся на колючей, кишащей блохами соломенной постели и увидел бледное лицо Магдалены. Она как раз вытирала рот ладонью.

– Чертовы колики, – просипела дочь палача. – Который день уже живот крутит.

Она попыталась подняться, но в ту же секунду со стоном опустилась обратно на лавку.

– И голова кружится немного.

– Неудивительно, в таком-то дыму. – Симон закашлялся и взглянул на прикрытую дверь, сквозь щели которой тянулись черные клубы дыма. – Вшивый твой родственник даже нормальную печь позволить себе не может. И ведь приходится ночевать у какого-то обдиралы, только потому что он случайно оказался родственником твоего отца…

– Тсс!

Магдалена прижала палец к губам, и в комнату вошел Михаэль Грец. Живодер Эрлинга был человеком тощим и чахоточным, и вряд ли кто-то мог предположить, что он, хоть и в третьем поколении, приходился родственником громадному палачу Шонгау. Рубаха его была изодрана и перепачкана сажей, борода растрепалась, и зубы черными угольками выделялись на худом лице. Лишь глаза его лучились добродушием, когда он протянул гостям дымящуюся деревянную миску.

– Вот, ешьте, – пробормотал он и попытался криво улыбнуться. – Перловая каша с медом и грушами. Готовлю только по праздникам или когда любимая Козина меня навещает.

– Спасибо, Михаэль. Но я в такую рань, наверное, и ложки не съем.

Магдалена поежилась и взяла миску, чтобы погреть руки. Солнце едва взошло, и в открытое окно тянулся туман из леса, где-то поблизости блеяла коза. Хоть лето и вступило в свои права, женщина дрожала от холода.

– Это самый холодный июнь на моей памяти, – проворчала она.

Грец беспокойно взглянул на родственницу.

– Да, сейчас не то чтобы тепло. Но холод, судя по всему, изнутри идет. – Он быстро перекрестился. – Будем надеяться, ты не подцепила эту проклятую лихорадку, что носится сейчас по окрестностям. Два наших крестьянина и служанка из Махтльфинга уже померли этим летом.

– Что ты несешь такое? – ругнулся Симон. – У Магдалены с животом плохо, вот и всё. Немного аниса и лапчатки снова поставят ее на ноги.

Лекарь украдкой посмотрел на жену; она снова закуталась в тонкое дырявое одеяло. Они спали втроем в одной комнате: Грец – на жесткой лавке, а Симон с Магдаленой – на шаткой койке возле печи. Симон бездумно зачерпнул ложкой горячую кашу и вознес про себя молитву небесам. Михаэль Грец прав: вот уже несколько дней Магдалена была бледной на вид, и под глазами появились темные круги. Оставалось только надеяться, что она действительно не подхватила лихорадку. Лекарь по собственному опыту знал, что люди еще утром могли жаловаться на обыкновенный насморк, а к вечеру уже лежать при смерти.

– Я приготовлю тебе отвар, – сказал Симон, больше для собственного успокоения, и зачерпнул еще одну ложку из миски. Каша оказалась на удивление вкусной: в меру сладкой и сытной, как десерт для избалованных советников. – Лекарство из лапчатки, аниса, ромашки и, быть может, чистотела немного… – пробормотал он.

Лекарь неуверенно оглядел комнату, занимавшую почти весь первый этаж дома. Всю обстановку ее составляли шаткий стол, две скамейки, кровать, старый сундук и сколоченный собственными руками крест в углу.

– У тебя дома этих трав, как я полагаю, нет? – с сомнением спросил Симон живодера. – Засушенные, может, или размолотые?

Михаэль Грец покачал головой.

– Ромашка растет у меня в саду, а вот остальное… – Он пожал плечами. – С тех пор как жена моя и любимые дети умерли от чумы три года назад, я живу совсем один. Снимаю шкуры с мертвых коров и лошадей и отношу их кожевнику в Хершинг у Аммерзее. Дорога туда неблизкая, и времени, кроме как на грядку свеклы и капусты за домом, не остается.

– Ладно тебе, – проговорила Магдалена. – Скоро пройдет. Вот посижу на скамейке перед домом, погреюсь на солнышке…

– Нигде ты не посидишь, – перебил ее Симон. – Будешь лежать тут, пока я не принесу тебе травы. Вот только где… – Лицо его вдруг просияло. – Точно, тот безобразный монах с прошлой ночи! Он же сам говорил, что собирал целебные травы. Пойду к монастырю и спрошу, где его найти. Мне все равно еще кое-что нужно раздобыть. У Андре Лоша сильный кашель, а у Лукаса из Альтенштадта воспаленная рука никак не заживает.

Он быстро отправил в рот очередную ложку вкусной каши, затем разгладил измятую одежду и направился к двери, с наигранной строгостью воздев палец.

– И даже не думай вставать! В монастырь ты можешь и потом сходить. Радуйся, что у тебя есть цирюльник, который с тобой бесплатно возится.

– Да-да, хорошо, господин цирюльник. – Магдалена снова легла в кровать. – И раз уж идешь, то принеси немного розмарина и свежего тростника. В этом доме воняет, как в брюхе дохлой лошади. Неудивительно, что мне так поплохело.

Когда Симон покинул дом живодера, солнце как раз взошло над верхушками леса. Над росистыми лугами стелился туман, и день сулил приятное тепло. Крестьяне на полях собирали скудный урожай озимого ячменя.

Симон застегнул сюртук и по узкой, размытой ночным дождем тропинке зашагал от лесной опушки в сторону деревни. Год выдался слишком холодный, до самого мая стояли заморозки, а в последние недели на предгорья Альп обрушилась непогода с проливными дождями и градом, побившим и без того скудно растущие поля. Крестьяне молили Господа, чтобы следующие месяцы были посуше: пережить скорую зиму могли только те, чьи амбары были полны зерна.

• Предыдущая
• 6/105
• Следующая